В старую гвардию нашей партии влилось некоторое количество весьма замечательных людей, развитие которых шло вначале под знаком народничества. В сущности, и сам Ильич в молодости своей развивался в тех же политических идеях, одной из великих жертв борьбы за которые пал его талантливый старший брат. Но в этом–то и было счастье всего этого поколения, что оно смогло увидеть воочию прогресс капитализма в России, и что европеизация нашей страны сделала такие успехи, которые обеспечивали и европеизацию нашего революционного движения.
Иван Иванович и по происхождению своему, и по педагогическому образованию, и по первоначальной своей учительской практике был очень типичным представителем народнической интеллигенции и крепко веровал в молодые годы во все народнические устои.
Мое первое знакомство с ним относится как раз к тому времени, когда он был неофитом марксизма. Он уже окончательно признал к тем годам (которые шумели вокруг первых трудов легальных марксистов Струве и Туган–Барановского), что главным руслом революционного движения у нас может быть только рабочая организация. Вместе с тем, он с огромным вниманием начал пересматривать все устои своих социологических, философских и, в особенности, экономических взглядов. Большую помощь в этой работе оказывал тогда Ивану Ивановичу А. А. Богданов–Малиновский, с которым его еще долго после этого периода связывала теснейшая дружба.
Я очень хорошо помню те арьергардные бои или, лучше сказать, те «хитрые маневры», которые проделывал Иван Иванович во время наших тогдашних дискуссий, в процессе того интенсивного дополнительного самообразования, которым занимался кружок калужских ссыльных, состоявший из Богданова–Малиновского, Базарова, Степанова–Скворцова, Авилова, меня и некоторых других социал–демократов. Ивану Ивановичу ужасно хотелось, как Фоме неверному, прощупать ребра новой теории со всех сторон, вложить персты в раны.
Так, например, в то время, как мы с каким–то априорным негодованием относились к реформизму Бернштейна, Иван Иванович вдруг сел на бернштейновскую россинату и начал с истинно дон–кихотовской отвагой защищать самые крайние выводы реформизма.
А. А. Богданов приходил в величайшее негодование, кипятился, махал руками на Ивана Ивановича и, наконец, воскликнул: «Знаешь, Иван, если ты до такой степени сразу отравился этими миазмами, значит, из тебя никогда не выйдет хорошего марксиста–революционера». И тут–то Иван Иванович раскатился своим добродушным басистым смехом и заявил: «Ты не воображай, Александр, что все, что я тебе возражаю, является моими действительными мыслями: я тебе возражаю, чтобы по–сократовски мы оба смогли прийти к тем убеждениям, которых потом уже никто не расшатает». Только после этого об’яснения поняли мы дискуссионные приемы Ивана Ивановича. Этот человек, бывший почти самоучкой (изучавший в то время, например, новые языки и уже успевший в совершенстве овладеть немецким языком), проделывал гигантскую работу во всех направлениях. Он был неутомимым читателем, неутомимым критиком прочитанного, неутомимым спорщиком. Спор он очень любил, как источник твердых знаний и убеждений. Все время кипела под его высоким лбом напряженная мысль, подготовлявшая его в дальнейшем к его блестящей научной и политической деятельности.
Однако, Иван Иванович вносил в нашу тогдашнюю молодую компанию большой шум, большое веселье, возбуждение не только своим неугомонным умом, своими постоянными новыми проблемами, новыми сомнениями и новой радостью победы и выяснением подлинных решений; он еще поражал нас своей необычайной внутренней веселостью. Не было для него большего удовольствия, как, на время отодвинув свои книги и свои умственные заботы, предаться самому детскому веселью. Он любил побегать, попрыгать на своих длинных ногах, шумно похохотать, поиздеваться над окружающими, устроить какую–нибудь замысловатую мистификацию. И все это с глазами полными радостного огня, шаловливого, озорного. Я всегда с особым удовольствием вспоминаю эти две черты Ивана Ивановича: молодую, здоровую силу и необычайную серьезность исследователя–мыслителя.
Эти черты Иван Иванович сохранил до самого конца своей жизни. Он умер молодым человеком. Все, кто видел его незадолго до его смерти, подтвердят это. По годам ему уже подходило к 60–ти, а по духовной бодрости, по огромному размаху силы, по юношескому оптимизму, Иван Иванович был каким–то прекрасным, умудренным долгим опытом комсомольцем.
Упомянув об оптимизме Ивана Ивановича, мне хочется сказать два слова о нем. Это не был оптимизм казенный, это был еще меньше оптимизм человека, у которого к носу приклеились розовые очки. Наоборот, Иван Иванович всегда был воплощением самокритики, самой прямой и беспощадной.
Он как–то об'яснял, что ни в каком случае не нужно бояться даже возникновения мрачной картины в умах некоторых партийцев или рабочих в результате суммирования отдельных черт, отмеченных самокритикой. «Не бойся, — говорил он мне, — пролетариат не нервное существо, выводы которого зависят от настроения. Важнее видеть подлинную правду и настоящие язвы, чем заботиться о том, как бы их зрелище не слишком огорчило строителей социализма».
Иван Иванович был прирожденным учителем в самом лучшем смысле этого слова и навсегда остался им. Он в партии занял учительскую роль.
Его перевод «Капитала» Маркса (вместе с Базаровым) и других серьезных немецких сочинений, его курс политической экономии, его прекрасная книга об электрификации, — все это были в самом подлинном смысле акты преподавания, акты учительства, обращенные к разным категориям пролетариата и всего гражданства.
Журналистику он понимал, как учительство: во–первых, — информировать широко и точно; во–вторых, — информацию освещать так, чтобы она не преломлялась неправильно в умах читателей; в–третьих, — давать большой культурный материал, который постоянно поднимал бы уровень читателя как в отношении всего его миросозерцания, так и в смысле количества его знаний.
Приняв «Известия» вместе с журналами, около них возникшими («Красная Нива», «Новый Мир»), Иван Иванович сразу отнесся и к этим журналам, как к проводникам просвещения в самом лучшем и широком смысле этого слова.
Вопросами просвещения в самом специальном смысле, вопросами, которыми ведает НКП, Иван Иванович постоянно болел. Он написал не мало статей, в которых давал нам, наркомпросовцам, те или другие советы, часто довольно сердитым тоном, когда он считал, что мы отступаем от подлинной линии.
Замечательна его позиция в философском споре, который сейчас является одной из важных линий общего развития нашей коммунистической мысли. Иван Иванович с детских лет впитал в себя огромное количество естественнонаучных знаний. Он имел очень твердо построенное материалистическое миросозерцание. Еще до того, как перешел к марксизму, он, так сказать, был марксистом по Чернышевскому, да еще, плюс к этому, — дарвинизм и новейшие теории по структуре материи и т. д. Считая себя учителем и пропагандистом, Иван Иванович всегда хотел укрепить естественно–научный материализм в массах, всячески вышибить, откуда только можно, хотя бы тень идеализма. В этом смысле он был воинствующим материалистом по преимуществу. Марксистский материализм, диалектический материализм он принял с глубочайшей радостью. Он чутко понял, что эта более высокая форма материализма разбивает некоторую мертвенность; некоторый метафизический застой, некоторую чрезмерную вещность старого материализма. Ему нравилось, что на первый план выдвигаются именно процессы развития, понятие о котором ему было очень дорого с детских лет. Но когда защитники и уяснители особенности марксистской диалектики по сравнению с доминирующим типом естественно–научного материализма стали определенно отходить от некоторых устоев последнего, когда они стали напирать на радикальное значение качественных изменений, а отсюда на совершенную обособленность таких явлений, как жизнь или сознание с качественной точки зрения, на их качественную несводимость к низшим элементам, из которых, однако, они совершенно закономерно возникают, — то эта идея показалась Ивану Ивановичу, учителю, пропагандисту добытых наукой результатов, весьма сомнительным отступлением от того материалистического монизма, который слишком просто хотел свести все качественное разнообразие мира к видимости, за которой скрываются только отдельные комбинации некоторых первоэлементов.
На мой взгляд, Иван Иванович в данном случае глубоко заблуждался. Но с какой рьяностью, с какой убежденностью защищал он свои старые позиции! Эта защита напомнила мне, однако, и те полемические взрывы, которые он производил иногда в старое время; начиная защищать какое–нибудь положение, в роде невозможности широкого развития капитализма в России ввиду отсутствия внешних рынков или другую какую–нибудь подобную же «старину». Позащищав ее некоторое время, Иван Иванович переходил к критическому пересмотру собственных позиций и, наконец, успокоенно заявлял: «Нет, тут, я вижу, крепко сшито. Можно с уверенностью сказать, что подводных путей нам на этом пути не встретится. Линия дана верная».
Почем знать, — может быть, и в философском споре Иван Иванович пришел бы к более точным и тонким воззрениям. Я и в последнее время был свидетелем того, с какой вдумчивостью относился Иван Иванович к тем или другим серьезным соображениям, которые побуждали его пересматривать свои воззрения в какой–нибудь детали. Например, я с благодарностью и чувством подлинного уважения к Ивану Ивановичу вспоминаю, как после моей статьи в «Известиях», в которой я отвечал ему косвенно на некоторые его тенденции, и после длительного спора со мной, он убедился, что в, так называемых, лефовских течениях имеется очень много для нас нужного, поскольку в них отражается урбанизм, элемент очень драгоценный в нашей, все еще весьма и весьма сермяжной стране.
Замечательный человек был Иван Иванович, с кипящим, серьезным умом, с клокочущей энергией, с постоянными юношескими порывами вперед и вместе с тем с изумительным умением прозрачно–популярного изложения, с изумительной верностью к хорошо продуманным своим принципам и изумительным инстинктом подлинного политического вождя, находящего верный путь даже среди самых запутанных лабиринтов, в которые заводит нас подчас история.
Колоссальна понесенная нами потеря. В этой изумительной серии огромных людей, которых можно сейчас со скорбью и вместе с тем с какой–то радостью записать в некую монументальную книгу «большевистского некролога», большой фигурой вырастает и Иван Иванович, лик которого также окружен для нас скорбью о безвременной потере и радостью о самом его существовании среди нас и о том, что он нам оставил.
