Товарищи! В своем интересном докладе т. Юдин дает ясное определение марксистско-ленинского понимания самого термина «культура». Это определение представляется мне совершенно верным и единственно приемлемым. Мне хочется лишь заглянуть несколько внутрь этого явления — культуры, рассмотреть некоторые отдельные его стороны и их взаимную связь.
Тов. Мишин, выступая здесь по докладу т. Митина, остановился на очень интересном вопросе — на зависимости политики от экономики. Он указывал на то, что подлинный марксизм никогда не отрицал обратного воздействия политики, вырастающей конечно на определенной материальной основе и ее движении, на эту материальную основу, на экономику. При этом он говорил главным образом о взаимоотношениях экономики и политики уже на социалистической ступени. Попытки капиталистической политики внести порядок в экономику, обуздать стихийную силу, заставить ее направиться туда, куда хотелось бы господствующему классу, уберечься от логики вещей, которая развертывается невыгодно и даже пагубно для этого класса, не могут конечно привести к желательным для капиталистов результатам. Лишь диктатура пролетариата является такой политической формой, которая мощно, сознательно и планомерно воздействует на экономику. Планирование хозяйства — это одна из существеннейших сторон диктатуры пролетариата. И действительно, политика пролетариата после завоевания им власти, после того, как он становится диктатором, превращается в подлинный процесс воздействия организованного человеческого сознания, организованной человеческой воли на стихийные процессы. Это представляет собой уже начало того процесса перехода от необходимости к свободе, о котором говорил Энгельс (эти слова иногда казались парадоксом, чем-то даже немарксистским тем людям, которые внутренней сущности марксизма не поняли).
Организованный пролетариат, выдвигающий из своей среды партию, захватывая в революционном процессе власть, создавая свое правительство, свой государственный аппарат, который глубоко внедряется в реальную жизнь, может и должен регулировать экономические процессы. Он конечно находится в известной степени в зависимости от об’екта, от объективных условий, от некоторых объективных сил, которые он не может сразу превратить в легко поддающуюся его давлению мягкую глину. Тем не менее он уже действительно вторгается в экономику как подлинно чрезвычайно важный, определяющий фактор.
Отдельные сторонники капитализма также твердят о плане, также мечтают создать у себя что-либо подобное путем преодоления хаоса и конкуренции, через все большую «организацию» отдельных отраслей капиталистического хозяйства, через привлечение своего государства, которое является скрытой или открытой диктатурой империалистической буржуазии. Но, конечно, они этого сделать не могут.
Экономика и политика относятся к области культуры. Нельзя противопоставлять, употреблял эти термины в научном, марксистско-ленинском значении, культуру политике, ибо она обнимает политику. Нельзя противопоставлять также культуру экономике, ибо она включает и ее. Конечно мы прежде всего обращаем внимание на культуру материальную. Она как раз очень близко соприкасается с тем, что мы называем экономикой и что является стихийным, независящим от воли человека процессом вплоть до победы пролетарской революции. Духовная культура — идеологическая надстройка — как будто носит на себе более человеческие черты. Но мы знаем, что и развитие каких угодно идеологий, вплоть до самых тонких и высоких, тоже закономерно, тоже не зависит от воли отдельного человека или какого бы то ни было движения и испытывает на себе давление социальных закономерностей — в первую очередь именно развития этой материальной базы, материальной культуры.
Но можно ли в культуре разрывать объективную, стихийную сторону и сознательную сторону? Опять-таки если употреблять строго научные термины, то, пожалуй, нельзя. Например может ли диктатура пролетариата воздействовать на культуру, на темпы, на направление, на характер ее развития? Мне могут сказать с точки зрения марксистско-ленинского определения культуры: нет, диктатура пролетариата сама уже есть форма культуры, она сама входит в область культуры. Это верно, но не нужно быть педантами и делать из этого умозаключение, что мы не должны даже ставить так вопрос. Можно оговориться, что мы употребляем эти термины в некотором особом смысле. Можно ставить вопрос так же приблизительно, как т. Мишин ставил вопрос о том, возможно ли обратное воздействие политики на экономику. В сущности он ставил тем самым вопрос, насколько организованное сознание сплоченного пролетариата может обратно определять развитие самого хозяйства. На этот вопрос он отвечал: да, может, и в гораздо большей мере, чем какое бы то ни было другое государство. Так и мы можем поставить перед собой вопрос: может ли культура, которая развивается в зависимости от давления материального процесса и в своих высших духовных областях имеет свою закономерность, регулироваться одной из своих частей, именно организованным человеческим познанием в форме государства, опять-таки в его острейших проявлениях, — в форме диктатуры пролетариата? Это вовсе не праздный вопрос, ибо все буржуазные и полубуржуазные мыслители говорили: во-первых, государство как форма человеческого сознания, стало быть, государственное воздействие, законодательство, ничего в культуре и особенно в высших формах культуры переменить не может; во-вторых, если государство и пытается влиять на эту стихийно развертывающуюся культуру-то влияет всегда вредоносно. Собственно говоря, существенная черта буржуазного либерализма заключается именно в учении, что государству делать в области культуры нечего, что ему соваться сюда не следует, ибо, с одной стороны, оно обмануло бы себя, воображая, что обладает силой создавать культурные ценности или определять культурное направление, а с другой — навредило бы делу. Известно, что буржуазные либералы то же самое говорили и об экономике: как бы государство не вообразило, что оно способно регулировать экономику. По существу оно крайне слабо в этой области и кроме зла ничего создать здесь не может. Оставьте за собой обязанности сторожа, занимайтесь своими политическими делами, но не смейте вмешиваться в тончайшие взаимоотношения индивидуальностей, в то, как они строят свое хозяйство. Чем меньше государство будет вмешиваться в это дело, тем больше будет преуспевать экономика.
Само собой разумеется, что это была чистая, хрупкая форма буржуазного либерализма. Очень скоро буржуазия от нее отошла к более сложным представлениям об отношениях государства и экономики. Но и сейчас еще мы видим например, как в ответ на предложение государственников-плановиков, мечтающих о госкапитализме, раздается такая отрыжка XVIII — начала XIX вв.: вот, говорят, как только вы вступите на этот путь, так окончательно загубите капитализм, ибо самая сущность, благородная сущность капитализма есть та, что он стихийно создается на основе вольного взаимодействия экономических сил и хозяйствующих индивидуальностей. Подобным же образом буржуазный либерализм пытался относиться и к вопросам культуры, взятой как объект, искусству, литературе, науке, философии, характеризующей данное общество и данный век в их отношении к государству. Классический пример — это Бокль. Бокль устанавливает как незыблемую истину, что в области высоких идеологий (в данном случае мы будем говорить о высших формах культуры) вес государства, по его мнению, чрезвычайно ничтожен и влияние его в высшей степени гибельно. Он приводил много примеров того, что там, где правительство не вмешивалось в жизнь общества, процветали науки, философия, искусство. В обратном же случае получалось или увядание этих форм культуры, застой, или получались официальщина, неискренность, внутреннее глубочайшее извращение культурных ценностей.
Подобное учение существует и в настоящее время. И в нашей стране можно встретить его представителей, которые говорят: это дело тонкое, и, если вы привлечете сюда цензуру, регулирование государственным аппаратом, наблюдение, пресечение или, еще того хуже, государственное поощрение и, боже сохрани, государственное планирование, конечно выйдет нечто по Щедрину: порядка будет много, но обилие пропадет. Это ужасно, это может быть ловко замаскированная, но в конце концов аракчеевщина, это государственное удушение вольного духа. Культура там, где дух свободен. Свобода улетучивается вообще при приближении государства. Есть государства надушенные, государства в белых перчатках, либеральные государства, а государство, которое само осмеливается называть себя диктатурой, — это такое чудовище, при приближении которого весь свободный культурный дух немедленно улетучивается, как вспугнутая птица.
Маленькая интересная иллюстрация, которая мне попалась совсем недавно. В одном из номеров «Вечерней Москвы» напечатана была статья т. Катаняна, посвященная книжке некоего Гидони. Если я не ошибаюсь, Гидони был в свое время адъютантом уже приближавшегося к могиле и окончательно оменьшевиствовавшегося Плеханова. Гидони издал какую-то дикую книжку об искусстве и между прочим приводит там письмо Курбе, художника нам во многом близкого. Это гордое письмо, которым Курбе ответил на желание Наполеона III наградить его орденом Почетного легиона. Курбе пишет, что он не признает за государствам права вмешиваться в искусство и не хочет ни в каких соотношениях находиться с государством: он, вольный творец, свободный художник, не возьмет побрякушек из рук государства. После этого Гидони пишет: «Комментарии излишни». Но, замечает Катанян, Гидони не обратил внимания, что через несколько лет после этого, во время Коммуны, Курбе вошел в Комитет по делам искусства, искусства Коммуны. Значит государство государству рознь, и здесь он не только не побоялся опоганиться каким-то орденом, а сам был проводником активного воздействия государства на искусство.
Буржуазное государство есть хуже или лучше замаскированная мера насилия меньшинства над эксплуатируемым большинством. Буржуазное государство на известной стадии развития становится силой, задерживающей культурный прогресс, ибо, культурный прогресс начинает служить интересам других, небуржуазных классов в развитии их самостоятельности и борьбы против буржуазии. Государственное искусство буржуазии вредно для культуры. И даже тогда, когда буржуазное государство поощряет искусство, оно ему только вредит, оно его фальсифицирует. Совершенно другое мы имеем там, где у власти стоит пролетариат, — в пролетарском государстве, которое является организацией большинства трудящихся против эксплуататоров. Пролетарское государство стремится приобщить к социалистической культуре отсталые трудящиеся массы, поднять их в духовном отношении до уровня равноправных граждан, до уровня строителей культуры, стремится раскрыть перед ними перспективы, создать впервые возможность подлинно человеческой культуры. Влияние пролетарского государства на искусство благотворно.
Я хотел бы на некоторых примерах пояснять это противоречие. Один молодой немецкий студент как-то сказал мне:
«Вот, — говорит, — немецкое студенчество в корне извратилось теперь. Были времена, когда университетская молодёжь была носительницей прогресса в духе протеста, в духе оппозиции. Что же касается корпорантов и всяких сынков своих папаш, то они не задавали тона или по крайней мере составляли 50 проц. студенчества. Но чем дальше, тем больше наше студенчество становится государственным, чем дальше, тем больше оно проводит тенденции не только имеющегося в настоящее время государства, скажем, государства Веймарской конституции, но гораздо хуже — абсолютистского государства. Оно становится настоящим сторонником абсолютистского государства. И это ужасно, потому что студенчество, которое стоит за власть, это нечто в самом деле такое некрасивое. Молодежь должна бушевать, молодежь должна сомневаться, молодежь должна быть в оппозиции, молодежи нужно чего-нибудь требовать, молодежь никогда не должна быть агентом того, что в данное время является силой».
И этот студент, сам буржуазный либерал, сказал:
«Я боюсь, что у вас несколько иначе, но все-таки я часто слышу и читаю, что ваши студенты мыслят коммунистически, советски. Советское студенчество — это плохо. Я не говорю, что ему нужно быть буржуазным, но если бы они были анархистами, это было бы красивее». (Смех).
Этот студент не понимает, что буржуазное абсолютистское государство есть смерть, что буржуазное абсолютистское государство есть гнет, распад, конец, деградация. Совсем иное у нас. Диктатура пролетариата — вещь серьезная и жесткая, как говорил Ленин. Но это — государство революционное, которое знаменует собой прогресс, борьбу за культуру, за наиболее высокие формы культуры. Пролетарское государство есть орудие величайшего освобождения трудящихся масс, в то время как реакционные силы, которые борются против него, являются орудием насилия над массами.
Я как-то уже приводил в печати очень интересный, показательный разговор, который имел Ленин с Горьким еще в ту пору, когда последний колебался между своим уклоном от нас и возвращением к нам. Горький жаловался Ленину на то, что был произведен обыск и даже, кажется, арест одного крупного либерального профессора, и говорил:
«Ну как же, Владимир Ильин, разве у вас не колет что-то в сердце? Ведь у этого человека и вы когда-то скрывались».
Ленин ответил:
«Ну да, — говорит, — он ужасный добряк. В свое время мы скрывались у него от царских жандармов, а теперь он прячет эсеров от нас. И очень хорошо, что у него обыск произвели». (Смех).
Совершенно понятно, что Ленин никогда не переставал быть революционером, а этот либерал — ни холодный, ни теплый, ни красный, ни белый, а так просто великодушный человек, который не разбирает, что к чему, а такие люди в достаточной степени вредны.
Буржуазный милитаризм — вещь отвратительная. А вот я помню, как Ленин пришел раз в Совнарком, — это было в самом начале революции, — очень сияющий и веселый и говорит: «Замечательный случай у меня сегодня, прямо почти исторический анекдот. Я слышал, как одна старушка говорит кому-то: «Теперь человека с ружьем баяться не надо, теперь человек с ружьем за бедных». В этой простой фразе старушки действительно кроется глубочайший смысл, ибо в том-то и дело, что у нас человек с ружьем за бедных и государство за бедных и на культуру оно воздействует не против бедных, а за бедных. Поэтому его воздействие на культуру чрезвычайно благотворно. Все цели советского государства, единственно только советского государства суть творческие цели, в широчайшей степени освободительные и строительные цели.
С этой точки зрения ссылки например писателей и прочих художников на то, что свобода — необходимая для творчества атмосфера, не должны никак нас смущать. Мы не можем не обрушивать репрессий на тех писателей, художников, которые большим оружием искусства или науки, философии пользуются для контрреволюционной борьбы с нами. Свобода печати в буржуазном смысле — вещь ложная и фальшивая, внутренне противоречивая. Если бы она была применена у нас, то это было бы равносильно праву ношения оружия и продажи ядов нашим врагам.
Точно так же обстоит дело, когда нас упрекают: ваша критика — она какая-то такая несимпатичная. Ну критикуйте, как я запятые расставил, какой у меня колорит, а то забираются как-то прямо мне за жилетку — какого я класса (смех), кулакам пахнет и т. д. Это не критика — это сыск, это не критика — это донос!
Конечно иногда можно и перебарщивать в этом отношении. Разумеется, нельзя защищать такой критики, которая начинает изыскивать: а не была его теща замужем за генералом. (Смех). Такая критика ни к чему не может вести. Но какие же мы были бы марксисты-ленинцы, какие мы были бы научные критики, если, высказывая утверждение, что в любом произведении искусства или литературы мы должны видеть переплетающиеся нити взаимоотношений классов и классовой борьбы, в то же время не были бы в состоянии их обнаружить.
Точно так же обстоит дело и относительно поощрения искусства со стороны государства. В самом начале, тогда, когда пролетарские писатели предъявили требования официальной поддержки, партия говорила: уж вы, пожалуйста, сами барахтайтесь, сами своей диктатуры и гегемонии в области литературы добивайтесь вашими произведениями. Но в то же время наше государство, да еще особенно в скудное время, когда каждому в отдельности довольно трудно было создать для себя элементарные условия комфорта, помогало писателям, поддерживало их. Государство не может одинаково относиться ко всем писателям. Оно было бы в высокой степени неправо, если бы сказало: «я — солнце, которое смотрит, улыбаясь, и на добрых и на злых; я — дождь, который проливает на худых и на хороших свои капли». Конечно нет. И если у нас есть например какая-то возможность, пока что еще незначительная, оказать поддержку тому, или иному художнику или писателю, послать его за границу поучиться, то само собой разумеется, что мы будем стремиться наши пока еще скудные средства в первую очередь направлять в ту сторону, где мы ждем хороших результатов. Мы хотим сеять и должны сеять не на камне, не в болоте, а сеять на более или менее плодотворной почве.
С особым неистовством встречают либералы наши попытки организации в области искусства, которые мы еще очень слабо пока проводим. В науке мы еще только приступили к этому делу, но приступили к нему уже довольно крепко. С удовольствием можно констатировать, как некоторые члены Академии наук, которые также еще недавно говорили: дух божий веет, где хочет, наука есть чрезвычайно нежный росток, вы ступите своей железной пятой и его тотчас же уничтожите, — сейчас прекрасно понимают, что наука стала здороветь, что у нее начала развиваться мускулатура и проблемы ее сделались живыми от того, что мы провели приводной ремень между нашим строительством, нашими жизненными требованиями и научными задачами, научной работой. Масса задач, не выдуманных, не высосанных из пальца, а самых насущнейших, стала перед наукой и начала ее оплодотворять.
Возражая Штиринеру и его утверждению, будто художник есть такая творческая индивидуальность, которая незаменима и абсолютно едина, Маркс и Энгельс говорили, что даже гениальные индивидуальности могут быть заменены и что неверно, будто бы всякое творчество есть творчество, потому что оно индивидуально. Творчество, говорили они, может быть коллективным, и все то, что сейчас имеется в области организации художественного труда, — мелочь по сравнению с тем, что мы будем иметь в социалистическом обществе.
Сейчас, когда у нас имеются колоссальные потребности не только научного, но и художественного порядка, формулировать потребности населения, хотя бы это называлось таким неблагозвучным именем — государственного заказа, — есть в высшей степени важная задача. Указывать, в какую сторону должны направиться художественные силы, художественное внимание, художественный талант, — это естественный вывод из всего нашего планового хозяйства.
Мы прекрасно знаем, таким образом, что имеем право на вмешательство в ход культуры, начиная от развития машинизации в нашей стране и электрификации как ее части и кончая руководством тончайшими формами искусства.
Можем ли мы чего-нибудь достигнуть в этой области?
Вот тут полубуржуазная переверзевская теория сумела соблазнить очень многих в нашей собственной среде. Один из приемов борьбы буржуазии против нас есть борьба в марксистской маске. В сущности говоря, все известные нам уклоны являются такой бессознательной борьбой буржуазии или мелкой буржуазии против нас в марксистской маске. В переверзевщине мы имеем замечательный образец такой борьбы. Переверзев говорил: я — единственный, настоящий, подлинный, научный марксист, ибо я ставлю художественные формы творчества в непосредственную зависимость от экономики и резко, твердо, без уступок определяю все творчество художника, вплоть до его форм, до тончайшей характеристики его произведений, из его классовой сущности. И многие говорили: действительно, это марксист без всякой похвальбы и без всякого лукавства, уж он как тебе привинтит писателя к известному классу, не дышать этому писателю. (Смех). Значит что-то большевистское, что-то твердокаменное в этом есть. А если понюхать, то сказывается, что это пахнет подлинным отказом от художественной политики. Сущность дела сводится к тому, что каждый писатель определен раз навсегда в своей классовой сущности. Что это значит, — непонятно. К 16-му году или позже человек становится буржуем или мелким буржуем, и после этого ему никуда ходу нет. Во всех своих произведениях он начинает изображать самого себя в виде стилизованного классового Я. И некоторые ученики Переверзева говорили, что если например поэт описывает коня, то, порывшись в нем, оказывается, что и конь — это стилизованное классовое Я. (Смех). Суть же дела была такова (Переверзев ее очень скрывал): писателя нельзя перевоспитать, на писателя нельзя повлиять, сам он от себя никуда убежать не может, а если вы ему скажете: ты, такой-сякой, мне не нравишься, мы тебе будем мешать, ты нам враждебен, мы хотим, чтобы ты писал так или этак, — то он или совсем перестанет писать, или будет лгать — и это будет не искусство, а фальшь.
Таким образом, по Переверзеву, оказывается, что искусство, а если развернуть это на всю область культуры или на духовную культуру, то даже и культура расчет сама по себе, а воздействия организованного мощного класса на ход событий быть не может. Выходит, что правительственные мероприятия для того, чтобы пресечь развитие ядовитого и развить благотворное для нас искусство, содействующее революции, есть попытка с негодными средствами, которая приводит не к благу, а к злу. Это меньшевиствующая, либеральная и во всяком случае контрреволюционная тенденция. Как я уже сказал, все те меры, которые мы применяем для регулирования художественного творчества — пролетарского и попутнического — и для пресечения художественного творчества в среде прямых врагов СССР — вот эта школа воздействия от репрессий до величайшей заботы о художнике, до товарищеского участия в нем, помощи ему, проникновения в глубь его лаборатории, — все это является целесообразным и необходимым. И так же, как на той стадии развития, которой мы достигли, наше государство мощно воздействует на экономику, точно так же наша пролетарская сознательность может мощно воздействовать на темп и направление развития духовной культуры страны. Но конечно для этого нужны известные условия. Что это вещь тонкая, — это верно. Что здесь можно многие нити порвать прикосновением грубой руки, — это несомненно. Для того, чтобы руководить тонкими формами культуры, наиболее далекими от базы идеологическими формами, нужна высокая культура для самого государства.
Ленин говорил: чего нам не хватает для того, чтобы построить наше социалистическое государство? Земля наша велика и обильна, власть принадлежит нам. Культуры нам не хватает, культуры у руководителей, культуры у коммунистов. Тем паче можно это сказать о менее широкой и менее решающей, но и более тонкой задаче руководства наукой, искусством и т. д. Мы сами нуждаемся в большей культуре. Есть ли она уже у нас? Не будем комчваниться. Не будем утверждать, что она у нас уже имеется. Мы сами чувствуем, что оказываемся часто не на должной высоте, что мы должны торопиться вооружиться и перевооружиться. Нужно внимательно исследовать вопросы теории и истории этих высоких идеологиче-ских форм, нужно прежде всего овладеть, как говорил Ленин, всей суммой ранее приобретенных человечеством культурных ценностей и критически их пересмотреть и усвоить. Нужно определить свой собственный подход к этому делу. Если бы мы заявили: ах, раз у нас есть власть, тогда все остальное приложится, главное, чтобы была власть, — то это означало бы как раз показать свою некультурность. Это доказывало бы, что мы плохие ленинцы. С другой стороны, если бы мы опустили руки и начали говорить: где уж нам, да как уж нам, эти буржуазные писатели такие-сякие немазанные, чрезвычайно тонкие и все вопросы у них такие душистые, а мы пролетарии в валенках, и скажем что-нибудь такое, и термины не те употребим, и душу их тонкую не поймем, и выйдет конфуз, — этим самым мы показали бы, что мы находимся в рабстве у мелкой буржуазии, что мы не понимаем всей плодотворной мощи класса, к которому имеем великое счастье и гордость принадлежать. Мы должны сделать такой вывод: для большевиков все возможно, но при условии напряженнейшей и рациональнейшей работы над собой и другими.
Наша критика должна быть очень острой, но вместе с тем и чрезвычайно тонкой. Наша самокритика, наше взаимное товарищеское воздействие должны заключаться не в окрике, не во взаимооглушении, а в самом заботливом отношении ко всякому товарищу, работающему рядом в области культуры, в страстном активном желании научить его и научиться у него чему только можно. И чем больше мы будем работать как коллектив, тем больше мы достигнем этого действительно товарищеского, коллективного метода самовооружения и роста. Мы находимся уже во всяком случае на пути к этому, мы уже сделали в этом отношение в некоторых пунктах кое-что значительное и ощутимое. Мы знаем, куда итти, и мы все более и более будем переходить от неуклюжих экспериментов к совершенно точным методам воздействия на культуру в этом специфическом смысле слова, на эту высшую форму культуры.
В частности Институт литературы и искусства Комакадемии имеет своей задачей как раз работу в этой области. Ему поставлено как цель, с одной стороны, быть наблюдательной станцией, которая должна регистрировать новое развитие различных форм искусства, откликаться, комментировать их хотя бы в предварительном порядке, связываться с новыми силами, а с другой стороны, разрабатывать теорию и историю этих великих явлений, а также методику не только самого художественного творчества, но и методику плодотворной, исправляющей и социально-гигиенической критики, которая могла бы выправить больного и раскрыть перед ним путь возможного роскошного развития и здоровья.
Задачи эти чрезвычайно велики. Здесь не место говорить о недостатках ЛИИ, о том, как долго он не может стать на ноги. В частности я был оторван от работы другими обязанностями, которые партия возлагала на меня, и болезнью. Сейчас этот институт переживает коренную перестройку, мы даем ему иную организацию, мы более точно стараемся установить его задачи и более, чем когда-либо, убеждаемся, как мало он может сделать, если будет замыкаться в своих стенах. Институту ЛИИ необходима, с одной стороны, глубочайшая связь с самими творческими коллективами и единицами во всех областях искусства, а с другой стороны, неразрывная связь с политическими хозяйственными организациями, которые определяют весь ход событий у нас и оторваться от которых значит вообще оторваться от нашего строительства, и со многими братскими институтами внутри Комакадемии, которые разрабатывают родственные теоретические проблемы.
В особенности совершенно необходим постоянный и тесный контакт между институтом ЛИИ и Институтом философии, которые настолько близки один к другому. Ни одна из наших проблем не может ставиться иначе, как в разрезе марксистско-ленинской философии, и было бы просто уродливостью, если бы мы не следили лихорадочно за успехами философов, не обращались к ним за помощью в разрешении наших проблем. Без ложной скромности можно сказать, что и мы иногда можем оказаться им полезными, ибо само собой разумеется, что философия отдельных эпох и отдельной области культуры чрезвычайно тесно связана с художественными проявлениями этой эпохи. Иногда это связь персональная, как например в лице Гете и целого ряда других творцов, но все же это представители одной и той же культурной формации. Необходимо дать точный анализ их теоретического, философского и художественного творчества. Это задача несомненно очень важная и единственно правильная. Отрывать одно от другого — это не по-марксистски, не по-ленински.
Поэтому я очень рад, что мне удалось, несмотря на мое здоровье, выступить с этой небольшой речью, высказать несколько мыслей о том, как мы понимаем воздействие пролетарского сознания на стихийно растущую культуру, на ее определенную область, на область высших форм духовной культуры. Здесь перед нами стоит колоссальная, необыкновенно плодотворная работа, способная, минуя различные трудности, ускорить темпы развития новой молодой социалистической культуры. Мне хочется только еще раз подчеркнуть наше чрезвычайное желание в дальнейшем на каждом шагу ощущать соседский локоть товарищей-философов, работать с ними в неразрывном контакте. (Аплодисменты).
