Мысли, которые я хочу изложить здесь, явились у меня ответом на вашу анкету, обращенную к представителям великорусской интеллигенции.
Я не намерен ни следовать ее порядку, ни отвечать на все вопросы, — я хочу отметить лишь то, что меня наиболее задало, и сказать лишь то, что представляет, по–моему, наибольший общий интерес.
Констатируя недостаточное знакомство великорусской интеллигенции с украинским движением и большею частью неопределённое отношение к нему ее представителей, переходящее порою в неясное и непродуманное недоброжелательство, — автор анкеты более или менее прав. Я думаю, было бы нетрудно осветить причины этого печального явления. Но введение в анкету упрекает в том же равнодушии и, может–быть, скрытой враждебности и русских марксистов. Здесь есть, конечно, тоже зерно истины. Марксисты относятся с известной подозрительностью ко всякому проявлению национализма. Но дело в том, что для такой подозрительности у них есть весьма законные и благородные причины.
Смешивать индифферентизм какого–нибудь заспанного обывателя или переутонченного эстета с относительным равнодушием людей, всецело отдавшихся борьбе иного рода, ведущей, по их мнению, к осуществлению идеала, включающего в себя полную свободу самоопределения всех людей, — никак не следует. Одно дело — звериная враждебность какого–нибудь правого, с его готтентотской моралью, ушибающего увесистым «национализмом сверху» ростки освободительного «национализма снизу», или черствая враждебность «великодержавного» господина Струве, и другое дело — недоверие людей, имеющих уже великую цель, требующую напряжения всех сил, и опасающихся растраты этих сил на цели побочные быть–может, при известных условиях парализующие единство стремлений того класса, в котором они видят носителя всеобщего освобождения.
Нельзя отрицать, что среди социал–демократов, как русских, так и европейских, не существует полного единства в оценке нации, как таковой. Среди них есть, конечно, и сейчас последовательные космополиты, полагающие, что будущее несет с собою полнейшее объединение человеческого рода, единый общий язык и единую общую культуру. Социалисты–космополиты не станут равнодушно относиться к гонениям за язык и культурные особенности, но совершенно так же, как они протестуют против гонений за любое верование или даже суеверие. Самой идее религии, как и самой идее нации, не придается при этом никакого значения, но ведется священная война против всякого рода насилия.
Однако, далеко не все марксисты стоят на этой точке зрения. Лично пишущий эти строки придает национальностям громадное и живое культурное значение и приветствует столь широко развившийся процесс возрождения к самобытной жизни почти забытых было и, так сказать, обезглавленных национальностей. Интересно, что не только национальности в подлинном смысле стремятся сейчас восстановить свой язык и свою культурную физиономию, но даже отдельные провинции, обладавшая когда–то особыми обычаями, особым внешним обликом, стершимся потом в процессе постепенного торжества капиталистической цивилизации над феодальным партикуляризмом, воскрешают на наших глазах былую самобытность. Едва такое движение переступает известную границу, начинает гордиться своим, как чем–то исключительным, презирать и ненавидеть чужое и обесценивать колоссальные, по форме своей интернациональные, завоевания новейшего времени, — как оно становится ни более, ни менее как видом ограниченности, коллективного идиотизма, достойного всякого порицания. Так в оркестре только сумасшедший флейтист может стараться заглушить писком своего инструмента музыку других своих собравший. Между тем и в оркестре человечества каждый особый инструмент, каждый тембр, каждый новый модус является приобретением и обогащает целое.
Нация — сложный и прочный продукт тысячелетнего приблизительного единства условий жизни. Единство языка свидетельствует об единстве психического строя и распространяется на подымающиеся над лингвистическим фундаментом художественные создания, как пословицы, сказки, лирические и эпические песни, обряды и т. п. Чрезвычайно выразительным доказательством психологического характера национального единства является то, что в пору расцвета народного творчества, когда и создаются национальные физиономии, все виды народной словесности более или менее сплетаются с оригинальной во всех своих элементах музыкой. Быть–может, границы, разделяющие людей разных национальностей, не так уж глубоки и могут стереться при известных условиях, — все–же они существуют. Приходится признать существование многих коллективных психей, в которых природа и общечеловеческая ценности отражаются и преломляются своеобразно.
«Человек человеку бог», — провозглашает Фейербах. Это уже потому так, что впечатления, строй эмоций и идей сочеловека всегда достаточно близки нам, чтобы быть принципиально понятными, но всегда достаточно отличны, чтобы обогащать наш мир, словно одарив нас новою парою глаз, новым сердцем, еще одним мозгом. Но особенное обогащение получается именно тогда, когда человек определенных национальных навыков погружается в мир представлений другой нации, когда перед ним мало–помалу раскрывается вселенная такою, как воспринимается она другою человеческой разновидностью. Единство только тогда является принципом красоты и высокой организации, когда оно охватывает своими гибкими рамками возможно более богатое многообразие. Многообразие национальное есть, думается, великое наследие человеческое, которое, надо надеяться, сохранится и даст еще недоступные нам наслаждения подъема жизни.
Но и социалисты, стоящие на такой или приблизительно такой точке зрения, отнюдь не могут мириться со всяким национализмом. Уж нечего и говорить о национализме насильническом, вгоняющем личность палкой в «народность». Однако и национализм угнетенных народов часто имеет весьма неприятный привкус исключительности и презрительной враждебности ко всему окружающему.
Если мы вдумаемся в причины столь мощно развертывающегося повсюду на наших глазах национализма угнетенных народов, мы легко усмотрим, что движение это чревато опасностями.
В самом деле, главнейшими носителями национального возрождения являются две родственные социальные группы, — интеллигенция и торгово–ремесленная мелкая буржуазия. В течение долгого времени та или другая народность занимает общественные низы и является рабочей силой, зависимой от сознательных организаторов, принадлежащих к другой народности. Но вот мало–помалу и среди этой демократии, с её запущенным и презираемым языком, начинает выделяться интеллигенция настолько густым строем, что она уже не просачивается своего рода социальным эндосмосом в господствующую нацию, а пытается защитить новую позицию и создать культуру родного народа. Для этой культуры уже есть потребитель, прежде всего в лице развивающейся к тому же времени более или менее зажиточной мелкой буржуазии. На такую интеллигенцию ложится благородная задача — спасти от смерти оригинальный язык и оригинальное, многовековым прошлым созданное культурное начало, и среди неё мы обыкновенно встречаем прекрасные типы самоотверженных демократов и высокодаровитых чеканщиков оригинальных художественных образов из золота, прямо почерпнутого в сокровищнице народных традиций. Но рядом мы встречаем и других интеллигентов, в большей мере заинтересованных своим заработком и социальным влиянием и глядящих на все еще могучее влияние культуры господствующей нации не как на проводник высоких общечеловеческих ценностей, не как на нечто помогающее созреванию молодой культуры их нации, а как на враждебную силу, на опасного конкурента, отбивающего хлеб у только–что родившейся национальной прессы, у «своих» адвокатов, врачей, учителей и т. п.
Всей накопившейся ненавистью долголетнего подавления эти господа пользуются, чтобы вырыть пропасть между своим народом и остальным миром, они разжигают культурный сепаратизм и воспитывают смешное и вредное самодовольство всяким доморощенным продуктом часто еще детского творчества, всяким даже пустяшным остатком старины.
Дело обстоит еще хуже с мелкобуржуазным национализмом. Как империализм, эта хищническая идеология больших держав является продуктом конкуренции крупного капитала, а сами державы все более становятся организациями отдельных компаний чудовищно богатых финансистов и королей промышленности, так и национализм мелких народностей, входящих в рамки одного и того же государства, оказывается почти сплошь организацией мелких и микроскопических капиталов для конкуренции с себе подобными. Деление на польскую, скажем, еврейскую, украинскую группы в той или другой местности напрашивается при этом само собой: это наиболее легкая линия такого деления, суть которого заключается в отмежевании «своего национального» рынка, «своих» покупателей, «своих» заказчиков от «чужого» продавца или ремесленника. Лучшим примером такого, всегда отталкивающего, национализма является широко распространенный антисемитизм.
Не естественно ли в виду этого, что сознательные пролетарии и примыкающие к ним идеологи не могут без оглядки аплодировать всякому национальному движению? Ведь ту же осторожность, доходящую порой почти до враждебности, проявляли и многие великие представители здорового национального возрождения.
Мне припоминаются слова одного из самых блестящих борцов за возрождение чешского народа, самого увлекательного журналиста Чехии, одного из крупнейших её поэтов — Яна Неруды.
«Довольно болтовни о национализме и патриотизме, — писал он. — Я ненавижу тех, кто не видит цели выше, чем быть патриотом, кто воображает, что уж ничего более нельзя и сделать для своего народа. Мы стоим на таком уровне цивилизации, на котором патриотизм не является больше никакой заслугой. Это очень легкая обязанность. Нет, теперь надо бороться за то, чтобы данная нация была признана другими и чтобы жизнь её была обеспечена. В этом заключается мой космополитизм. Давайте следовать урокам других наций и сольем в единое целое наши последние познания с теми, которые приобретены нами в национальной колыбели. Это целое будет славянским само собою, ибо, будучи славянами, мы не можем иначе творить, чем по–славянски».
Но ведь и другой деятель, столь же крупный и бесконечно более близкий украинцам, сам Драгоманов, высказывался в том же духе. Разве не писал этот мыслитель, что «сама по себе национальная идея не может еще привести людей к свободе и справедливости», что не следует становиться на чрезвычайно зыбкую почву национализма, идя на отказ от ясных идей всемирного гуманизма, которые только и могут дать безусловно прочную основу нашим стремлениям к национальной свободе? Разве не ему принадлежат еще более яркие слова: «Мы ищем руководящих и контролирующих идей в научных выводах и интересах интернациональных, общечеловеческих. Мы, конечно, не отрицаем национальности, но отрицаем национализм, особенно тот, который сам себя противопоставляет человечеству или космополитизму»?
Если вы сравните эти слова с тезисом марксиста Бауэра, в одной из последних книжек Kampf’a, вы увидите, что мысли совершенно сходны, только для Бауэра определилось вполне, кто и каким путем ведет наисовершеннейшую борьбу за интересы человечества.
«Отчего зависит сила и величие наций? — спрашивает Бауэр и отвечает: — Оттого, здорово ли её национальное тело и весь ли народ пропитан своею культурой. Капиталистическая эксплуатация разрушает силу наций, похищая у класса, составляющего большинство наций, здоровье и пресекая ему доступ к национальной культуре. Тем не менее националисты сплошь и рядом являются защитниками капитализма. Этим они сразу доказывают, что они не борцы за нацию; а представители интересов её господствующих классов. Окончательное проникновение национальною культурой всей нации принесет с собою лишь социализм. Но борьба за него против буржуазии ведется и может вестись лишь в интернациональных рамках. Вывод ясен: социалистический интернационал — лучший борец за истинный национализм».
Отто Бауэр отвергает в резкой форме довольно ходкий прием борьбы с национализмом при помощи доказательства, что экономически рабочий ничего не выигрывает от освобождения нации, к которой принадлежит.
«Я не думаю, — говорит Бауэр, — чтобы националистов можно было победить при помощи аргумента: «Что мне нация? Что я могу купить на это?» — Нация есть продукт тысячелетнего развития. В течение столетий национальная борьба зажигала пламеннейшие страсти. Тысячи умирали в этой борьбе. Она была то источником жизни, то причиной смерти для великих революций. Можете ли вы освободить массы от этой великой идеологии при помощи лаконического: «что я куплю на это?».
Признавая, конечно, вредоносным замкнутый в себе, человеконенавистнический национализм, Бауэр указывает, что в старые времена идеей, которая могла господствовать над ним и умерять его, было человечество. В наше же время общечеловеческий идеал конкретизировался, и конечные цели борьбы за успехи человечества совпали с конкретной борьбой пролетариата за свои классовые интересы.
Обращаясь в частности к украинскому движению, которое после 1905 года наконец и в российской части Украины начинает приобретать массовый характер и растет теперь, несмотря на все препоны, я должен сразу сказать, что ни одно национальное пробуждение не вызывает во мне субъективно столько горячих симпатий. Этому есть, как я думаю, и общественные, и личные причины. Но и здесь с самого начала наталкиваешься на такие явления, которые заставляют задуматься и во всяком случае пожелать передовому украинству возможно больших успехов в деле предуказанного и Шевченко, и Драгомановым сочетания любви к своему народу и служения ему с духом гуманизма и служения общечеловеческим идеалам. Распространяться о том оттенке украинофильства, который уже теперь кажется насквозь проникнутым националистическим злопыхательством и открыто гордится своим антисемитизмом, я не стану. «Украинская Жизнь» — это другой полюс движения, и двоякого суда об упоминаемых нами уродствах здесь быть у нас не может.
Но вот, например, факт, глубоко меня огорчивший.
Оговариваюсь, что в последнее время я не читал непосредственно органа прогрессивного зарубежного украинства «Дело». Я буду рад, если русские газеты, в которых я прочел крайне прискорбную цитату из этой газеты, что–нибудь перепутали и если в непродолжительном времени последует со стороны редакции «Дело» достаточное опровержение.
Русские газеты передавали следующее: «Газета «Дело» заявляет, что украинцы должны всемерно сопротивляться проведению канала через Галицию, ибо экономический расцвет края, который от этого воспоследует, отдаст украинский народ во власть польского капитала»!
Можно было бы не поверить такому чудовищному проявлению самоубийственного национализма, если бы оно не лежало целиком в логике не сознающего себя, даже для самого себя, национализмом прикрытого эгоизма молодой интеллигенции и молодого капитала только–что пробуждающегося для самостоятельной культурной жизни «полуисторического» народа.
Да, в логике этих групп населения лежит не допускать свой народ до «преждевременного» пышного расцвета, дабы не потерять его как базис своего собственного существования. Но какая мера оскорбительного недоверия к культурной жизни своего народа лежит в этом! С какой беспощадной резкостью сталкиваются при этом общечеловеческий интерес возможно быстрейшего, возможно роскошнейшего развития капитала, всюду подготовляющего почву дальнейшим, глубоко–значительным фазам общественного развития, с групповым эгоизмом, который на манер ложной матери в знаменитой притче о суде Соломона говорит о своем крае и своем народе: «Хоть мертвый, да мой!»
С болью в сердце прислушивался я также к отголоскам, донесшим до нас весть о расколе такой незначительной еще, такой неокрепшей партии, как украинская социал–демократия Австрии. Из внимательного чтения оправдывающих этот раскол статей лидера национального крыла партии Левинского можно сделать только такие выводы: 1) причины раскола лежат в чрезмерном попустительстве со стороны старых лидеров по отношению к несправедливостям, творимым над украинскими рабочими их польскими товарищами, социал–демократами; 2) интересы поляков и украинцев–рабочих резко расходятся в деле разграничения территорий, чаемых свободной Украиной и свободной Польшей.
Я–таки знаю кое–что о национализме, искажающем лицо австро–польского социализма. Надо, однако, констатировать, что далеко не вся партия, в её целом, им проникнута. Во всяком случае нужны крайне резкие, невыносимые несправедливости со стороны польских товарищей, чтобы надо было раскалывать свои собственные силы, проводя грань между собою и слишком дружелюбными к полякам соратниками. Между тем, хотя мне известна почти вся оправдательная по этому поводу литература, я так и не смог найти каких–нибудь веских фактов, и неопровергнутые пока контр–заявления Игнатия Дашинского еще раз подчеркивают, что поляки старались держаться в границах довольно скрупулёзной корректности. Нет, отношения между людьми, борющимися под одним великим знаменем, отравлены здесь перенесением заразительной и безобразной борьбы польской и украинской буржуазии в Галиции. Конечно, пальма первенства безобразия и венок совершенства в этом деле уже бесспорно принадлежат польским шовинистам.
Во всяком случае вот уж на Украине переживается отчаяннейший развал самых прогрессивных сил из–за национальных идей, чему столь горестный пример подали, хотя, как кажется, и с большим основанием, чехи.
Но если для раскола, о котором я говорю, не было конкретных поводов, в конкретных обидах–то с нашей точки зрения прямо чудовищным является ссылка на спор о столь отдаленном и гадательном предмете, как границы территорий.
Нужно надеяться, однако, и можно надеяться, что все эти детские болезни пройдут и что украинское движение легко станет на правильную дорогу.
Лишь загипнотизировав себя какими–нибудь дикими выдумками, лишь преклонившись перед какими–нибудь идолами, культурный человек может не радоваться пробуждению двенадцатимиллионного народа, в массах своих искусственно и жестоко отторгнутого от источников культуры.
Вопрос об украинской школе является одним из насущнейшим и должен быт поставлен в качестве важной задачи не только украинским, но и всем российским пролетариатом. Какой об этом может быть спор? Стоит только вспомнить, что по–родственному со школьным вопросу о распространении среди украинского населения популярных книг на родном языке сам комитет министров, да еще в 1904 году, пишет в своем журнале, что «запреты, значительно затрудняя распространение среди малорусского населения полезных сведений путем издания книг на понятном для крестьян наречии, препятствуют повышению нынешнего низкого культурного уровня крестьян малороссийских губерний».
Императорская академия наук в знаменитой записке «Об отмене стеснений малорусского печатного слова», также признает, что «нынешний низкий уровень культурного развития крестьян малорусских губерний должен стать предметом самых серьезных и неотложных забот России». Комиссия академии добавляет: «Отмена стеснений малорусского печатного слова окажет влияние не только на подъем знаний в народной среде, но и на общий подъем культурного облика народа. Нельзя не признать, что пренебрежительное отношение к родной речи влечет за собой отрицательное отношение и к семье, и к родной среде, а это не может не отразиться самым печальным образом на нравственном складе сельского населения Малороссии».
Нечего и говорить, что все эти замечания с еще большим правом должны быть отнесены к вопросу о судьбе украинской школы.
Как известно, тою частью российской социал–демократии, которая специально обращалась к украинскому населению, была «Спілка». Недавно изданные ею документы говорят об её возрождении. Этому предшествовало официальное обращение двух членов старого главного комитета её к организационному комитету РСДРП. В интересном письме этом я нахожу между прочим, следующие в высшей степени любопытные строки: «Под влиянием преследования культурных стремлений нашего народа начинает проявляться, украинский шовинизм не только в среде интеллигенции, но и в крестьянских массах. Мы, социал–демократы, должны своей, сочувственной возрождению украинского народа, деятельностью, своим в нем участием доказать, что возводимые на нас обвинения в русификации неверны. Нам необходимо для этого выставить в избирательной партийной платформе ряд культурно–национальных требований, как национально–украинская школа — в первую очередь и автономия Украины — в будущем. Мы, с агитацией и пропагандой на родном народу языке, должны стать близкими и вполне своими, выросшим до понимания своей национальности слоям рабочих».
Я не сомневаюсь, да за то говорит и изданная уже «Спілкой» избирательная брошюра, что как эта организация, так и вся партия, наконец, все марксистские круги России самым сердечным образом отнесутся к этому пожеланию и этому плану.
От самостоятельного культурного развития украинского народа можно ждать самых отрадных результатов, ибо нет никакого сомнения в том, что это одна из даровитейших ветвей славянского древа.
Лично я, — хотя и принадлежу к русской семье и воспитан исключительно на русском языке, единственном, употреблявшемся моею семьёй, — родился и провел детство и раннюю юность в Полтавской и Киевской губерниях и до некоторой степени сблизился с украинскою душою. Еще гимназистом я перечитал всю более значительную украинскую литературу, с трепетом восторга вслушивался в несравненную музыку великого Кобзаря, жил, можно сказать, в атмосфере чудной малорусской песни и являлся усерднейшим посетителем украинского театра, с его гениальными комиками и его царственным талантом — Заньковецкой.
Естественно, что все это развило во мне горячую любовь к вашему народу, как и бесконечное количество мелких наблюдений, вынесенных из контакта с украинскими народными массами.
Мне кажется, что и природа, и историческая судьба создала для украинского народа важные предпосылки для культуры высокой и оригинальной.
На первом месте стоит здесь в высшей степени демократический состав этого народа. Недаром в цитированной уже мною записке академия наук констатирует, что «в деле демократизма малорусская литература лет на пятьдесят обогнала великорусскую» и что она «до половины сороковых годов отличалась от великорусской именно только своим глубоким, последовательным демократизмом, что вполне понятно, так как малорусская народность была тогда представляема почти только низшими сословиями. Между тем в других своих стремлениях и в составе своих деятелей украинская письменность была так же разнообразна, как великорусская».
Коренной и пока еще далеко неразрушенной демократичности Украины я придаю огромное значение в деле дальнейшего самоопределения характера её культуры.
Вторым основанием, заставляющим меня ждать великих и богатых результатов от самостоятельного развития украинской культуры является своеобразная психическая складка украинца.
Я знаю, с какой осторожностью надо говорить о национальной психологии. Мне кажется, однако, что черта, о которой я говорю, слишком ясно бросается в глаза, проходит слишком яркой красной нитью через все, что до сих пор украинцами сделано, сказывается так часто при непосредственном наблюдении над ними, что высказать ее можно без чрезмерных опасений.
Кто только не заметил присущего украинцу юмора? О нем мы слышим немедленно, как только начинаем говорить или читать об этом народе. Между тем, дело лежит здесь гораздо глубже, чем обыкновенно думают. Сам по себе юмор есть не что иное, как некоторое в одно и то же время сложное и непосредственное отношение к действительности. Юморист не рефлексирует, не ограничивает своих суждений оговорками, но непосредственно, целостно воспринимает факты одновременно с их комической и мелочной стороны и со стороны их глубокой связи с корнями жизни, со стороны их драматической серьезности. Для юмориста даже самое трагическое происшествие может окраситься некоторой мыслью или, вернее, эмоцией, смягчающей его контуры, ставящей его в какие–то рамки преходящести, дающей возможность сдобрить горькое чувство каким–то добродушным всепрощением, своеобразным фатализмом, чем–то похожим на оттенок философского равнодушия, не мешающего, однако, ни любви, ни негодованию в их реальных проявлениях. То, что обыкновенно называется юмором, есть лишь одностороннее проявление этого коренного терпения, в свете которого вещи слегка обесцениваются и улыбка проглядывает рядом со слезами. Между тем улыбка есть не что иное, как признание за данной жизнерадостностью некоторой несерьезности, символ некоторой, хотя бы чисто психологической, победы души над объектом. Слезы, наоборот, выражают крайнее напряжение психики перед данной задачей, поставленной судьбою организму и бессилие его разрешить ее. Я могу лишь бегло отметить все это, да сейчас это и не так нужно для меня: я хотел бы только установить, что во всех продуктах украинской психеи наблюдается это интимное сочетание мажорного и минорного отношений к жизни. До некоторой степени юмор присущ всякому народу, как таковому, т.–е. разумея народные массы, демократию. Объясняется он сочетанием огромных и свежих, неисчерпанных сил, чувствующих за собой право смотреть и на мелкое, и на крупное до известной степени сверху вниз, смягчать ненависть презрением, восторг и преклонение — иронией, горе — надеждой; с другой стороны — бесконечного ряда пережитых, оставивших наследственные черты невзгод и притеснений, которые, наоборот, во всякую чашу меда вливают каплю яда.
Украинскому же народу эта черта присуща по преимуществу. Возьмите, как доказательство, его музыку. Знатоки отмечают, что вообще многие народные танцы при весьма бурном темпе взяты тем не менее в миноре. Для украинской музыки это является почти правилом. Её бравурная, её ликующая песня, её стихийно–широкие, порою титанически кружащиеся вихри–танцы почти сплошь написаны в миноре; словно тот гигант, который пляшет перед нами в самозабвении, остается грустным где–то в глубинах своего духа, и самое веселье свое высекает из темного мрамора своей печали. И, наоборот, ни один народ не обладает таким изумительным количеством трогательных песен, назначение которых может быть только одним: растворять тоску в красоте, исцелять душу, превращая рыдание её в мелодию.
Мне кажется, что эта смесь, если хотите, северной печали с южным блеском и живостью, горестной умудренности народной души с её здоровой выносливостью, помогающей ей стихийно побеждать или по крайней мере подчинять временами основной, исторически сложившийся пессимизм, — есть коренная особенность украинской души, вправленной и в соответственную рамку. Ибо и обаяние природы украинской заключается в том, что в её картинах мы можем вычитать отклики тому же настроению. Южная глубина её небесной лазури сочетается с задумчивостью, интимностью нашего русского пейзажа, севернее пригнетенного слишком негостеприимными небесами. С благоуханием и роскошью южного лета Украина соединяет торжественно–суровую красоту зимних снегов и обладает тем чудом, которого лишен европейский юг: нашей весной, с её музыкой постепенного, трогательного, сначала робкого, а потом триумфального пробуждения жизни.
Живость темперамента, блеск воображения, сдерживаемые рамками исторически внушенного пессимизма. Горечь одной из многострадальнейших историй, скорбь одной из злополучнейших демократий, освещенная огромной силой в жизненности. Сложная гармония тех начал, которые в чистом виде выступают в сверкании неглубокого, но пьянящего темперамента какого–нибудь неаполитанца и в угрюмой глубине, железной выдержанности и туманной мечтательности какого–нибудь финна. Вот крайне приблизительные формулы, какие я могу найти, чтобы выразить то впечатление, которое производит на меня юная красавица Украина, несколько веков уже спящая под свинцовой крышей исторического гнета, но сохранившая в этом сне свою многообещающую молодость.
