I
С великой радостью отмечаю я появление этой поистине замечательной книги. Правда, я имею все основания относиться с большой субъективной симпатией к книге и не потому только, что такую симпатию и притом в величайшей мере внушает мне столь давно и близко знакомая мне личность автора, но и потому, что за малыми исключениями книга является сильным подтверждением тех положений, которые я постоянно проводил за последние годы в собственных моих теоретических и публицистических работах, а также, насколько это возможно, и в моей общественной деятельности. Если бы я вздумал вынести из различных моих работ основные тезисы об искусстве или о литературе и противопоставить им такие же тезисы из книги Льва Давыдовича Троцкого, то получилось бы, как мне кажется, почти полное совпадение.
Я, впрочем, мало сомневаюсь, чтобы возможны были серьезные разногласия в этом отношении между теми последовательными марксистами, которые сколько–нибудь пристально занимались данными вопросами, но все же книгу я приветствую не только и не столько потому, что она оказывается драгоценнейшей союзницей, но совершенно объективно, как элемент пролетарской культуры.
Вот тут, может быть, и читатели книги тов. Троцкого, и сам ее автор покачают головой. В самом деле, ведь одним из существеннейших тезисов книги является отрицание пролетарской культуры. Но, по–моему, никакие теоретические соображения т. Троцкого в этой его книге не в состоянии принести такого ущерба идее пролетарской культуры, который бы не был сторицей возмещен появлением самой этой книги, повторяю, как элемента пролетарской культуры.
В самом деле, о какой пролетарской культуре мы в настоящее время можем говорить? Конечно, оставим в стороне вопрос о том, может ли сразу родиться целостная культура. Какой же серьезный человек станет требовать этого чуда? Можно говорить лишь о том, чтобы класс критически и творчески определил самого себя в годину величайших подвигов, возложенных на него историческими судьбами. Если, вообще, каждый шаг пролетарского самоопределения есть, по существу говоря, элемент пролетарской культуры (потому что и государство, и профессиональное движение, и новый суд, и новая школа, — все это, конечно, является культурой отнюдь не в меньшей степени, чем искусство), то, тем не менее, самоопределение пролетариата в так называемых тончайших сторонах культуры, в ее высших этажах, имеет особое и специальное значение. Ведь не даром же говорит т. Троцкий, что искусство, в сущности говоря, венчает известную эпоху и выявляет ее внутреннюю сущность в самой тонкой и глубокой форме. Если наша, конечно, переходная, конечно, лабораторная, конечно, бивуачная пролетарская культура созрела уже, по крайней мере, до того, чтобы крупнейшие строители ее, в основных этапах, политическом и хозяйственном, обратили серьезное внимание на самые отдаленные от этой базы надстройки, то это есть несомненное свидетельство прогресса нашей пролетарской культуры. Действительно, одной из задач нынешнего момента в деле строительства пролетарской культуры является всяческое самоопределение нашего класса, его ориентация во всех явлениях старой культуры и перед всеми задачами, которые поставила пролетариату жизнь. И тов. Троцкий в блестящей форме, на глубоких основах, четко и — я бы сказал — властно определяет те позиции пролетариата в области искусства, которые наиболее выигрышны в текущий момент для этого класса.
Чем страдаем мы в настоящее время в этой области, т. е. в области ориентации среди культурных ценностей тончайшего порядка, в первую очередь в области искусства? — Тремя неприятными болезнями: болезнью левизны, болезнью правоты и болезнью прямоты. Позволю себе определить эти, не претендующие на долговечность, термины.
Каковы болезни левизны, которыми мы страдаем? Две, очень неприятные, прилипчивые и в последнее время все еще эпидемически распространяющиеся болезни: ультрапролетаризм и лефизм.
Каковы симптомы ультрапролетаризма? Пролетчванство, совершенно параллельное комчванству, отмеченному превосходным диагностом тов. Лениным, и чистоплюйство — отличное выражение, примененное к явлениям этого порядка т. Троцким. Пролетчванство выражается в том, что, по существу еще почти ничего не сделав, ничего не создав, не найдя еще, как следует, первых тропинок своего грядущего, не положив, как следует, первых основ фундамента будущего, да что там! — не отмерив, как следует, места, не выломав, как следует, камней для этого фундамента, страдающие пролетчванством думают, что, тем не менее, с них началась история культуры, и, с удовольствием цитируя слова Маркса об истоптанных туфлях буржуазии и о гигантских детских башмаках пролетариата, раздувают до совершенно неуместной рекламы самые бледненькие первенькие цветочки пролетарской весны.
Здесь я совершенно согласен, что нет предела той скромности, которой должен быть проникнут пролетарий в настоящее время при оценке достигнутых им результатов, но вместе с тем он должен быть тем хорошим солдатом, который носит в ранце фельдмаршальский жезл. Его право первородства, то что он является любимым сыном всемирной истории, то, что на челе его лежит мессианическая печать, — должно окрылять его гигантскими надеждами, служить гигантским импульсом для его непреклонной работы, но отнюдь не заставлять его любоваться своими первыми полудетскими набросками и объявлять их, что они выше всего, что создано до сих пор гением человечества, и что ему–де, пролетариату, у буржуазии учиться невместно.
Симптомы чистоплюйства сводятся, в сущности говоря, к подобному же. Это фантастическое сектантство, объявляющее чужим, варварским, презренным все, что не облечено в блузу, все, что не клянется на партийной программе и частном маленьком евангелии какого–нибудь чистоплюйского кружка. Страх перед всем буржуазным, табу, налагаемое направо и налево, подозрительное отношение ко всякому попутчику, готовность вдребезги изругать даже своего брата, заметив сучок в глазу его, прекрасно перенося бревна в собственном, все это — симптомы чистоплюйства. Кажется таким людям, что есть какое–то особенное художественное правоверие, некоторая узкая, как лезвие ножа, тропинка пролетарской праведной жизни, и что эту тропу, конечно, усмотрела именно данная секта. Чистоты получается очень много, но и беспощадность тоже, таким образом, гарантируется.
Впрочем, насчет чистоты тоже сомнительно, потому что очень часто самые чистоплюйские «пролеткульты» или «кузницы» испытывают на себе сильное влияние настоящих буржуазных поветрий. До сих пор руководящие и определяющие посты в пролетарском культурном движении принадлежат иногда людям, прививающим пролетариату абсолютно чуждые ему начала. Так, например, мейерхольдовское циркачество, скажу даже ультра–мейерхольдовское ультра–циркачество, по–моему, без всякого права на то, заняло подавляющее место в театральных исканиях Пролеткульта. И с этим самым мы переходим к другой болезни — левизны, к лефизму. Основным болезненным симптомом лефизма является бескрайняя некритическая ненависть к культурному прошлому человечества, притом разница с ультра–пролетаризмом явная. Больной ультра–пролетаризмом отрицает все старое, говорит, что новый класс должен принести с собою с иголочки новую культуру. Лефизм же имеет другие корни, но возник из протеста богемы младшего поколения против мандаринов от литературы со многими шариками на шапке и имеет своею целью, по Троцкому же, украсить собственную шапку возможно большим количеством шариков и притом позлащенных. Не подлежит никакому сомнению, что, с точки зрения формальной, а пока весь–то Леф (его нужно отличать от болезни лефизма, в нем ведь есть и здоровое, как надо отличать здоровый пролеткульт от ультра–пролетаризма) сейчас, говорю я, весь–то Леф в сущности к формальным достижениям и сводится, а подлинные достижения свои по существу мог бы включить в одну тонкую тетрадочку, — так вот в формальном отношении этот самый Леф никак невозможно отличить от западноевропейского футуризма, экспрессионизма и т. д., между тем, как эти течения отнюдь не обязательно имеют хотя бы какое–нибудь отношение к пролетариату, а иногда имеют его, но в смысле злостно отрицательном. Леф весь еще есть бунт последнего поколения богемы, приноровившегося служить новому взлету энергии буржуазных классов, поскольку классы эти готовились к эпохе когтей и зубов и осуществили ее, но бунт, внезапно получивший в России поддержку со стороны пролетариата и к нему искренно, но довольно неуклюже приспособляющийся. Как таковой, он имеет в себе много здорового, и я, конечно, совершенно согласен с Троцким, что он войдет значительным элементом в будущую культуру, но этим не оправдывается болезнь лефизма, который выдает эти пока неуклюжие приспособления вышеозначенного бунтаря за главную и единственную дорогу культуры и стремится, отрезав пролетариат от «пассеизма», т. е. от всей гигантской сокровищницы культуры, дать ему в Вольтеры какого–нибудь фельдфебеля левого фронта.
Несноснее всего бывает, когда обе эти болезни соединяются, и когда мы имеем острые приступы пролетчванства и классового чистоплюйства, разводимые каким–нибудь интеллигентом, более или менее искренно пристроившимся в обозе пролетариата и зараженного до мозга костей лефизмом. Этим, главным образом, отличается тот отряд или, вернее, тот клан или та порода, которую т. Троцкий советует называть «левтерецами» (левый театральный рецензент). Левтерецы сумели втереться в нашу большую журналистику настолько, что до сих пор еще верным является тот петушино–задорный выкрик, который года два тому назад бросил мне один милый молодчик с левого фронта: «Однако, советскую партийную печать мы завоевали!»
Почему это, в самом деле, единственный отдел в наших больших газетах, который более или менее систематически трактует вопросы искусства — театральный отдел, должен быть в руках левтерецев? Почему им позволено от имени партии, а иногда и от имени государства в полном разногласии с доминирующей и там и здесь тенденцией в порошок разносить все, что мы оставляем от старого для нашей учебы, не желая считаться ни с какими положительными симптомами в этой области, и по–кумовски раздувать (по–видимому, искренно, но ведь от этого не легче!) все гримасы Лефа?
Но это мимоходом.
Таким образом, нельзя сказать, чтобы вышеуказанная болезнь мало давала себя чувствовать. И очень хорошо, что т. Троцкий с блеском, с юмором обрушивается на предрассудки этой мнимой левизны. Правда, по–моему, в отношении к ультра–пролетаризму т. Троцкий как–будто перегнул палку, создав свою теорию невозможности осуществления пролетарской культуры, о которой ниже, а в отношении Лефа, может быть, проявил немножко слишком много мягкости. Но все же в общем и целом можно вполне приветствовать тот, от доброго сердца идущий, но тем не менее энергично за ухо хватающий совет, который послан в эту сторону автором книги «Литература и революция».
Но если одержимые вышеуказанными болезнями с особым остервенением говорят о «правоте», об оппортунизме, о косности, о рутине академизма, в худшем смысле этого слова, своих противников, — то мы все же не должны забывать за их преувеличениями, что и эта болезнь весьма значительно дает себя знать частью в наших собственных рядах, частью в рядах наших вольных и невольных сотрудников. Ах, как любят здесь повторять, что никакое пролетарское искусство невозможно, что есть только одно общечеловеческое искусство, как любят говорить, что прошлое создало неизмеримые ценности, и что все новое — какой–то жалкий стеклярус по сравнению с блестящими контурами старой культуры. И так легко перед этой громадой: культура прошлого! Не только опустить голову, лишиться куражу, приписаться в усердные ученики, но даже и действительно начать проглатывать в бокале ценного старого вина буржуазную муху, которой ее приправили чисто капиталистические влияния!
Т. Троцкий с величайшей энергией нападает на внеоктябрьскую литературу, находит разящие слова для такого промежуточного типа, как Белый, тонкой в общем беспощадно вскрывает внутреннюю сущность Блока, презрительным взором окидывает Островитян, делает строгий реприманд попутчикам, — и все это производит великолепно. Нам нельзя достаточно часто, достаточно внушительно, достаточно сердито напоминать, что старое ушло, что оно может быть только базой для нового, что новое для нас выше, чем старое, что мы не люди вчерашнего дня, а люди дня завтрашнего, и что, охраняя музейные ценности, мы, тем не менее, прежде всего преданы трепетам живой и развевающейся жизни.
Но… но, может быть, в данном случае т. Троцкий, при всей строгости к наиболее поздним плодам старой культуры, чуть–чуть только, самую чуточку, впадает все же в некоторый, лёгкий–лёгкий симптом той же болезни? В самом деле, вышло же как–то у т. Троцкого, что позади у нас огромная культура прошлого, правда, классовая, но имеющая громадную, общечеловеческую ценность, а впереди — культура будущего, социалистическая, уже окончательно общечеловеческая. Между же этими двумя материками — какой–то ничтожный перешеек, во время которого пролетариат наспех кое–чему учится, так что и думать не смеет назвать свой перешеек пролетарской культурой, а в лучшем случае разве пролетарским культурничеством.
Я знаю, что это положение т. Троцкого не только огорчило многих искреннейших работников в области нашего культурного строительства и даже отчасти заслонило в их глазах огромную ценность его книги, но, что хуже, вызвало похвалу с уст, которые, казалось, должны были бы быть далеки от такой похвалы.
Тов. Троцкий одного за другим взял за шиворот и сильно встряхнул всех мелких божков желтой, оранжевой и розовой расцветки. А между тем люди, явно окрашенные в эти цвета, прищелкивая языком, говорят: «Ну, и умный же человек Лев Давыдович, он совершенно разрушил все эти пустяки о пролетарской классовой культуре. Ну, конечно же, великие общечеловеческие ценности, которые «мы» создали, мы будем продолжать создавать и очень охотно придадим им общечеловеческий характер, ибо мы всегда были обще–человеками, это вы, сторонники пролетарской культуры, хотели втащить нас в ваши узкие классовые рамки!»
За всем тем, однако, т. Троцкий дает для всякого из нас громадную опору в деле борьбы с уклонами вправо, к существу же вопроса и пролеткультуре мы еще вернемся.
Наконец, еще одна болезнь, которую я выше назвал болезнью прямоты. Николай I провел по линейке линию между Москвой и Петербургом и сказал: «Быть железной дороге так». Некоторые довольно решительные, но не очень осведомленные в культурных вопросах, товарищи тоже кладут такую программную линейку, теоретически проводят геометрическую линию, по которой должно развиваться «ортодоксальное искусство», а затем все остальное стремятся обрубить. Помните, как тот сумасшедший садовник, которому хотелось нивелировать цветы, так что он те, что были выше, обрезывал, а те, что были ниже, старался оттянуть вверх и обрывал. Таким образом, он, в конце–концов, остался без цветов. Так как геометрическая линия не имеет никакой ширины, а вышеуказанная «прямота» стремится именно к геометрической линии правоверия, то их собственные ближайшие собратья, члены нашей партии и группы пролетарских писателей, не говоря уже о каком–нибудь Лефе, оказываются вне их линии и подлежат опустошению.
Вдумываешься иногда, что, собственно, стоит теоретически за позицией журнала «На посту», и видишь, что никаких разногласий с нами у них нет. Нет тут ни особого пролетчванства, ни чистоплюйской отмежёванности от культурного прошлого, ни отмежёванности от того же прошлого с лефовскими симптомами. Нет! Быть может, есть разница в дозировке, но в общем редакция «На посту» думает по этому поводу, как мы, грешные, как т. Троцкий, как т. Воронский и как я. Но только у нас из этого выходит широкая дорога, умеющая использовать все продукты живой жизни для нашего строительства, а у них — геометрическая линия. А, присматриваясь немножко ближе, вы увидите, что за плечами редакции есть несколько писателей, которые именно и думают, что они–то и будут писать «по линии», что они — несомненные праведники. И сразу же все получает привкус беспощадной борьбы мелкой секты, которая для защиты своих сектантских интересов взяла в руки такой огромный меч, как партийная ортодоксия. Тов. Троцкий еще не знал этой позиции, когда писал свою книгу, но в ней есть все, что нужно, для того, чтобы подобную прямолинейность самым решительным образом осудить.
Таким образом, тов. Троцкий создает правильную опору для нашей культурной политики и для нашего культурного творчества. С некоторыми из этих положений я хочу познакомить читателя, хотя лучше всего он познакомится с ними из его книги. А некоторые буду оспаривать. Не некоторые, впрочем, а одно. А именно — отрицание возможности и необходимости пролетарской культуры.
II
В предисловии к книге мы имеем, как в увертюре, несколько, так сказать, детерминантов всей книги. Здесь устанавливается место искусства в социальной жизни. «Хозяйство сейчас — задача задач, — пишет Троцкий. — Но и успешное разрешение элементарных вопросов питания, одежды, отопления, даже грамотности, являясь величайшим общественным достижением, ни в коем случае не означало бы еще полной победы нового исторического принципа: социализма. Только движение вперед, на всенародной основе, научной мысли, и развитие нового искусства знаменовали бы, что историческое зерно не только проросло стеблем, но и дало цветок. В этом смысле развитие искусства есть высшая проверка жизненности и значительности каждой эпохи». Это крайне важное положение каждый, желающий работать в области культуры или понимать эту работу, должен запомнить.
Тов. Троцкий говорит, однако, что «для искусства нужно довольство, нужен избыток», и потому совершенно правильно ждет его подлинного расцвета не от сегодняшнего, а от завтрашнего дня. Важно также и положение о том, что «новое искусство, которое проводит новые грани и расширит русло творчества, может быть создано не только теми, кто живет заодно со своей эпохой».
Но тут же в предисловии встречаем мы и положение, с которым решительно не можем согласиться и к критике которого немедленно переходим: «В корне неправильно противопоставление буржуазной культуре и буржуазному искусству пролетарской культуры и пролетарского искусства. Этих последних вообще не будет, так как пролетарский режим — временный и переходный. Исторический смысл и нравственное величие пролетарской революции в том, что она залагает основы внеклассовой, первой подлинной человеческой культуры».
Таково утверждение тов. Троцкого. В нем, конечно, очень много верного; действительно, исторический смысл и нравственное величие пролетарской революции в общей человечности ее целей. Но следует ли из этого, что она общечеловечна и по своим путям? Тов. Троцкий великолепно понимает, что ни в коем случае. Ведь несколькими строками ниже он говорит: «Искусство этой эпохи (т. е. всей ближайшей эпохи) будет целиком под знаком революции». Мы спрашиваем себя: под знаком революции? Под знаком революции–общечеловеческой? или классовой? Трудно допустить, чтобы т. Троцкий отвечал на это, что наша революция — не классовая, потому что идеал у нее общечеловеческий. Этого т. Троцкий, конечно, не скажет. Он знает, что она сугубо классовая, что она приводит к диктатуре определенного класса, несмотря на общечеловечность своих идеалов. Да и в другой статье т. Троцкий говорит об этом с исчерпывающей полностью: «В эпоху революции та литература нужна и прогрессивна, которая содействует сплочению трудящихся в борьбе против эксплуататоров. Революционная литература не может не быть духом социальной ненависти, которая в эпоху пролетарской диктатуры является творческим фактором в руках истории. При социализме основой общества явится солидарность. Вся литература, все искусство будут построены по другому камертону». Итак, грядущая общечеловеческая культура будет звучать по совсем другому камертону. Стало быть, та культура, которая начнет вырабатываться в «переходное время» никак не будет общечеловеческой, а камертон ее явно классовый пролетарский.
Нужна нам соответственная литература? Нужна, ибо т. Троцкий прямо говорит, что она в эпоху пролетарской диктатуры явится творческим фактором. Мыслимо, чтобы литература эта и вообще искусство такого рода развернулись?
Тов. Троцкий прямо заявляет, что развернуться до степени целостной культуры они не успеют. Но что же из этого? Это означает только, что пролетарский класс не доведет до совершенства ни своего советского государства, ни своей Красной армии, ни своего классового суда, так как, прежде чем они примут окончательно зрелые формы в духе классовой диктатуры, сама диктатура перестанет быть необходимой, и все это начнет претерпевать эволюцию в сторону чистой свободы и высоко организованной безгосударственной общественности. Беды в этом нет никакой, и такая перспектива ни на одну минуту не заставляет думать нас, что мы можем не только невнимательно относиться к строительству Советской власти, или нашего «предварительного» хозяйства, или нашей Красной армии со всеми ее глубокими особенностями, или нашей трудовой школы и т. д., — но даже не может привести нас ни на одну минуту к тому, чтобы мы забыли, что все это элементы пролетарской культуры. Пролетарская культура есть оружие, — отличается всеми свойствами оружия, или, если хотите, орудия. Определенный класс выковывает в ней свою волю, познает себя, организует внутри себя психологические опорные пункты, создает отношения вещей по образу и подобию своему еще в процессе своей борьбы. Что же, разве буржуазия все свое искусство создала в эпоху покоя? Разве огромное большинство великих произведений искусства не являются выражением классовой борьбы? Почему пролетариат должен быть исключением?
Может быть, потому, что он не знает культурной подготовки? И тогда, может быть, не следовало ему браться и за вопросы государственного, уголовного и гражданского права, за вопросы педагогики и экономики? Тов Троцкий называет все это ближайшей, непосредственной задачей. Правда, на искусство, например, пролетариат может давать только избытки своих сил. Но кто же смеет заранее отмеривать количество этих сил? Кто смеет заранее утверждать, что у великого класса–организатора в глубинах его не хватит талантов или не хватит умения дать специальным талантам данного рода возможность творить в их сфере?
Я против всякой переоценки того, что пролетариатом в области культуры до сих пор создано, если говорить об утонченных проявлениях этой культуры, как литература, например. Но я равным образом энергично протестую против того, чтобы, стоя перед классовой десятилетия длящейся социалистической борьбой, пролетарской диктатурой и затем НЭП'ом, который не только объявлен «всерьез и надолго», но провозглашен необходимым этапом для всех стран мира, чтобы мы перед лицом этой эпохи, как ее называет и сам тов. Троцкий, вдруг под предлогом временности или кратковременности этой эпохи стали отмахиваться от относительно огромного значения создания пролетариатом собственного боевого искусства.
И чего в сущности хочет добиться при этом тов. Троцкий?
Ну, допустим, что известные отряды пролетариата, как это есть на самом деле, отдались идеалу выработки пролетарского искусства и литературы, хотят прибавить к таким элементам пролетарской культуры СССР, как Красная армия, ВЦСПС и самая РКП, еще и соответствующее искусство. Худо это или хорошо? — Хорошо. — Худо или хорошо, если из этого возникнет такая страница истории, которую в такой же мере можно будет назвать пролетарской культурой, как, скажем, мы называем александрийской культурой эпоху упадка Греции или культурой раннего возрождения страницы ее, обнимающие Италию XIII и XIV веков и в более бледной степени некоторые другие страны? Почему непременно мы хотим, чтобы боевая пролетарская культура занимала сто или тысячу лет? Ведь сейчас все быстро течет. Подумайте только, египетский стиль почти совсем не менялся несколько тысячелетий, а Греция пережила в триста лет бурные переходы от архаического стиля к совершеннейшему классическому реализму, чтобы потом вступить еще в одну полосу метаморфоз. Три поколения: Эсхил, Софокл и Эврипид знаменуют собой смену культуры еще крепящегося феодализма культурой уже упадочной буржуазии. Конечно, на все это т. Троцкий может возразить, что я употребляю слово культура слишком узко, что, по его мнению, культура — это слово, знаменующее собою целый огромный всеобъемлющий исторический пласт. Но много ли культур он тогда найдет? Только ведь абсолютные невежды могут говорить о буржуазной культуре вообще. Разве не ясно, что городская культура средневековья, что городская культура раннего ренессанса, городская культура реформации и позднейшего ренессанса, городская культура барокко и т. д. и т. п. — носят совершенно различные черты и выражают собою либо тенденции различных слоев буржуазии, либо радикальные изменения ее тенденций. Ведь мы же не из тех, кто думает, что пролетарская культура должна во всех частях быть противопоставлена всем ее предыдущим фазам. Разве это когда–нибудь бывало? Этого никогда не бывало. Плеханов с великолепной четкостью представил, как буржуазия эпохи Давида противопоставила свой стиль придворному стилю, а между тем знаем и то. что стиль Людовика XVI еще до революции уже подготовлял собою стиль Давида, и то, что так называемые придворные живопись и литература (Буше, Мольер, Расин) были в сущности порождением буржуазии. На самом деле в истории культуры разве только каким–нибудь погружением на дно морское может быть создан подлинный разрыв. Даже завоевания высококультурного государства дикими номадами не производят полного разрыва. Культура действительно общечеловечна, она имеет только различные фазы, я каждую характерную ее фазу мы условно называем культурой с каким–нибудь ближайшим определением. И как же можно думать, что какой–нибудь минимум 30 лет длящийся период борьбы пролетариата и его классовой власти не создадут замечательного культурного узла? Ведь т. Троцкий говорит, что «только люди, живущие в унисон с нашей эпохой», могут сейчас творить, что все наше искусство «пойдет под знаком революции». Ведь камертон этой революции, по самому Троцкому, совсем не похож на дооктябрьский камертон. Ведь и Троцкий утверждает, что отнюдь не похож он на послепобедный, безгосударственный коммунистический камертон?
Итак, чего же добивается т. Троцкий? Того, чтобы, отчаявшись в возможности создать пролетарские ценности сейчас, в чаянии великих благ грядущих, увлеченные в эту сторону, наши товарищи бросили бы свою работу? Он этого, очевидно, не хочет. По–видимому, он хочет бороться против пролетчванства, против поплевывания на буржуазную культуру, против сектантства. Но разве с явлениями этими надо бороться непременно такими средствами?
Пролетарская культура не разовьется до конца, пролетарская культура потеряет пролетарский характер и сделается общечеловеческой, еще не дозрев до линии чистого пролетаризма? Но что же из этого? Разве она вследствие этого будет выкидышем или преждевременно скончается? Куколка тоже не достигает никакого совершенства, но не умирает, а превращается в бабочку, и все знают, что бабочка есть результат этого промежуточного временного состояния. А наша пролетарская культура не будет сидеть в неподвижном мешке, как куколка.
Не вычеркивайте, т. Троцкий, из великой серии метаморфоз человеческого общества культуру борющегося пролетариата.
III
Содержание книги в первой ее части чрезвычайно богато. Внеоктябрьская литература — Белый, Блок, Островитяне, все формы попутчиков находят исчерпывающую и превосходную характеристику. Стоит ли нащипывать оттуда отдельные определения, отдельные мудрые советы? Я думаю, нет. Отмечу только одно обстоятельство. В свое время, познакомившись с Пильняком и его сочинениями, я написал ему большое письмо. Я никогда ничего из содержания этого письма не опубликовывал и тов. Троцкому не сообщал, но я думаю, Пильняк сам обратит внимание на почти полное совпадение во всех пунктах моих советов ему с тем, которые сейчас опубликовал т. Троцкий. Пусть сам Пильняк и другие раздумают над этим. Это значит, что не случайно произносим мы наши суждения и советы. Это не простая встреча двух умов, а это одинаковый результат по тем же методам произведенного исследования.
Чрезвычайно важным является определение нашего отношения к свободе искусства по Троцкому. Он говорит: «Критерий наш — отчетливо политический, повелительный и нетерпимый. Но именно поэтому он должен ясно очерчивать пределы своего действия. Чтобы выразиться еще отчетливее, скажу: при бдительной революционной цензуре — широкая и гибкая политика в области искусства, чуждая кружкового злопыхательства». С этой формулой я полностью согласен. По существу совершенно так же я определял эти задачи, например, в предисловии к моей книге «Искусство и революция», которая сейчас находится в печати, да и раньше неоднократно высказывался в том же духе. Положение т. Троцкого хорошо было бы напасать четкими буквами в кабинетах Главлита и Реперткома и их местных органов. Я не хочу, впрочем, этим сказать, чтобы почтенные учреждения эти систематически отступали от подобных правил. Быть может, иногда и можно отметить подобное отступление, но в общем и целом органы Советской власти придерживались в области цензуры более или менее точно именно такой линии.
Не оставляет желать ничего лучшего и четкость, с которой выражены т. Троцким взаимоотношения между будущей культурой, — культурой, которую мы сейчас должны начать строить, и прошлым. Здесь так много нагорожено всякой дичи в результате вышеупомянутых левых болезней, что четкость в этом отношении необходима. Здесь желательна была бы даже — не скрою этого, — прямая партийная директива, чтобы раз навсегда отбить охоту у «левтерецев» и им подобных выдавать за партийную линию пренебрежение к достижениям человеческой культуры. Тов. Троцкий пишет о «Серапионовых братьях»: «Они всасывают в себя литературно–технические достижения дореволюционных школ, без чего вообще не может быть движения вперед». И в другом месте еще более выразительно: «Новому художнику понадобятся все приемы и методы, созданные прошлым, и еще какие–то дополнительные для того, чтобы охватить новую жизнь. И это не будет художественной эклектикой, ибо единство творчества дается активным мироощущением».
Золотые слова.
Перехожу к чрезвычайно важному вопросу об отношении к интеллигенции. Богатые мысли в этом отношении разбросаны в книге «Литература и революция» в разных местах, и я хочу здесь сопоставить их. Только тогда получатся некоторые ценные выводы. Опираясь на отдельные, вырванные из общего смысла книги, места, можно прийти и к неверным заключениям.
Характеризуя вторую часть своей книги, в предисловии т. Троцкий говорит: «Статьи второй части захватывают, отнюдь не исчерпывая, период эгоистического перерождения, эстетического «утоньшения», индивидуализирования, обуржуазивания интеллигенции. Из лаборатории межреволюционной эпохи «официальная» интеллигенция вышла такою, какою мы ее видим во время войны: буржуазно–патриотической, — и во время революции: эгоистически–саботажной, безыдейно–ненавистнической, контрреволюционной».
Не будем ни на минуту оспаривать верности в общем и целом этой характеристики. Еще резче характеризует «разочарование» и «отчаяние» большинства интеллигенции в результате революции т. Троцкий в таких выражениях: «Элементы содержанства, почти не ощутимые, при непотревоженности общественных отношений, грубо выперли наружу, когда топор революции подрубил старые сваи».
И это, конечно, верно. Однако, надо прямо сказать, что некоторое количество интеллигенции осталось в России, даже из числа наиболее крупных вершителей художественной жизни дореволюционного периода. Остались здесь не только случайными, так сказать, грызущим свою цепь пленниками, остались рядом с теми, которые приняли революцию, хотя бы в качестве попутчиков ее, и «Островитяне». Тов. Троцкий характеризует этих Островитян как людей, так сказать, обойденных со всех сторон революционной стихией и плохо или хорошо (скорее плохо) отсиживающихся на своих островах. Однако, если принять во внимание, что на этих островах остались все же и чрезвычайно важные достижения старой культуры, что к этим Островитянам приходится причислить очень большое количество ученых всякого рода, музееведов в частности, крупных артистов всех родов оружия, у которых весьма есть чему поучиться, как выше сказано, в смысле старой техники в смысле нужных нам сторон «традиции», то мы придем к выводу, что Островитяне нам не бесполезны, что мы должны в некоторой степени заботиться о них. Мы должны будем к тому же прибавить, что такая забота о них, и так сказать, разумная эксплуатация их знаний и умений для нового правительства не только не упирается в какую–нибудь безнадежность, но явным образом сдвигает Островитян с их закостенелой позиции и постепенно растворяет эти жесткие кристаллы в нашей революционной среде к пользе для нее.
Кто теперь может усомниться, что наша Цекубу, которая, по существу говоря, прокармливала до 99% именно Островитян, в культурном отношении не только сыграла очень важную роль в смысле сохранения высококвалифицированных сил для народного хозяйства и культуры, но и послужила ступенью к тому несомненному сближению научно–культурного мира старого режима с нами, которое мы с удовольствием констатировали по поводу Курской аномалии и по поводу недавней конференции ученых в Москве и Петрограде и, вероятно, вновь будем констатировать на имеющем на днях осуществиться Всероссийском съезде работников науки!
Надо быть мало чутким и мало следить за явлениями, чтобы не заметить, например, что с отъездом старого Художественного театра, едкую характеристику которого дает т. Троцкий (может быть, слишком едкую), проявляются уже черты молодого Художественного театра, и «что этот молодой островитянин уже не обладает такою замкнутостью, а, напротив, во многом соприкасается с разными гранями нашей теперешней жизни. Старый Малый театр, уж на что, кажется, более предопределенный к положению Островитянина, в нынешнем году с большей энергией движется по пути обновления своего репертуара и своих сценических методов, и та добрая старая реалистическая театральность, которая этому театру присуща, с наибольшими техническими видоизменениями при новом репертуаре может сделать из Малого театра театр одновременно академический и общедоступный, в самом лучшем смысле этого слова. Мы уже и сейчас начинаем это наблюдать. Таких примеров можно было бы привести множество. Тем людям и учреждениям, на обязанности которых выпало, так сказать, культивировать связь нашего материка с вышеозначенными островами, бывает иногда немножко досадно, если в этом отношении проявляется заезжательство. Нет надобности потворствовать предрассудкам Островитян, надо стараться от времени до времени их встряхивать, но отнюдь не нужно их обижать. Все это относится еще и в большей мере к тем, кого т. Троцкий называет попутчиками.
Так сказать, марксистски–теоретические предпосылки вышеуказанной политики зиждутся на правильном решении такого вопроса: каким именно образом связана интеллигенция с капиталистической экономикой. Тов. Троцкий говорит по этому поводу с достаточной резкостью следующее: «Не всегда социальная основа художества достаточно ярка и неоспорима. Но это только потому, как уже сказано, что большинство поэтов связано с эксплуататорскими классами, которые именно в силу своей эксплуататорской природы говорят о себе не то, что думают, и даже думают о себе не то, чем на самом деле являются. Однако же, несмотря на целую систему социально–психических трансмиссий, приводимых ремнем классового лицемерия, и в самой утонченной художественной перегонке можно открыть социальное эстетство. И без понимания его в воздухе повисает и Художественная критика и история искусства…»
Правильно также замечание т. Троцкого, где сказано, «что нельзя служить буржуазии искусством». Все это верно. Интеллигенция, несомненно, фактически служила буржуазии (в последнее время до революции, в общем, приблизительно с 80 года). Служила она буржуазии постольку, поскольку прямо или косвенно ею оплачивалась. Но значит ли из этого, что интеллигенция эта создавала вместе с тем чисто буржуазное искусство, т. е. такое, которое определенным образом защищало классовые интересы буржуазии?
Этого в лучшей части интеллигенции не было. Конечно, никак нельзя сказать этого не только о Чехове или о группе «Знание», но и о Художественном театре, о поэтах–символистах и т. д., и т. п. Наоборот, можно даже сказать, что в девятидесятых и девятисотых годах прошлого века и первом десятилетии нынешнего, с одной стороны, еще продолжались народнические традиции, находившие довольно сильную опору в читателе (Горький и пр. ), с другой стороны, вырабатывалось «чистое» искусство разных оттенков. Такое искусство, — искусство, отказывающееся вовсе проповедывать или проповедывающее весьма выспренние вещи, конечно, буржуазно в том смысле, что такое искусство для буржуазии приемлемо, но все–таки в нем сказывается вовсе не тенденция самой буржуазии, которой в классовом смысле плевать на всякую красоту и на всякие эмпиреи, а тенденция самой интеллигенции как таковой.
Получается такой союз интеллигенции и буржуазии: «буржуазия платит интеллигенции как, так сказать, поставщику духовной парфюмерии и эстетическому обойщику за проведение некоторого изящества в ее буржуазную жизнь (в том числе, конечно, и жизнь ее наиболее крупно оплачиваемых служащих), частью, правда, и за разведение всякого метафизического и мистического бреда, который на одну сотую долю может быть приемлем как бальзам для той или другой вывихнувшейся души купеческого выродка, а в остальном может служить красивой выдумкой, за которой легче скрыть уродливые контуры капиталистической действительности. Большинство интеллигентов, которые в этой области смогли создать что–нибудь действительно ценное, действительно прекрасное (а ведь такие вещи, конечно, создавались и Врубелем, и Брюсовым, и Станиславским, и многими другими), пришли бы, однако, в ужас, если бы им поручили прямую защиту классовых интересов капитализма.
Таким образом, крушение капитализма как такового задеть этих людей за душу не могло. Они теоретически скорее даже готовы были бы сочувствовать социализму. Но в каком отношении поражает их это крушение, и почему выступает на первый план их «содержанство»? Во–первых, потому что они лишаются средств. Новый порядок не может сразу и, в особенности, в прежнем объеме оплатить их и, во–вторых, потому что новый порядок требует идейного и остро–эмоционального искусства. Новому порядку интеллигентское искусство, забавляющее, а иногда даже умиляющее господ капиталистов, вовсе не к чему. Оно может быть для нас ценно разве только со стороны некоторых технических достижений. Чего–нибудь питательного там мы не можем найти, разве только крохи и крупицы. Отсюда отсутствие и правильно построенной нами хозяйственной связи со старыми деятелями искусства и духовной смычки.
Какой же вывод? Вывод тот: поскольку в этой старой фаланге иногда очень крупных художников, с большими техническими умениями и с доведенной до настоящего подвижничества чистотой отношений в своей художественной работе, имеются люди и учреждения для нас полезные, постольку нам нужно стараться (мы и стараемся) подвести под них хоть некоторый экономический фундамент. Постольку же мы можем пытаться найти и идейный контакт. Не все среди таких художников превратились в засохших старых дев, вздыхающих о том, чего быть не может. У многих остались здоровые струны, до которых веяния старого времени не касались, а некоторые веяниями нового времени могут быть разбужены.
Примеры есть. Если Валерий Брюсов, вождь символистов, мог отыскать к нам пути, если к нам отыскал пути поздний народник Серафимович и такой же Касаткин, если у других многих и многих совершается какой–то значительный молекулярный процесс, — почему же предполагать нам, что, вдыхая постоянно новую атмосферу, многие из них способны переродиться? Между тем ни одна такая сила не может быть для нас безразлична, ибо мы живем в стране крайне бедной культурой.
Тов. Троцкому все это в высокой мере понятно: в одной из старых своих статей, посвященных книге Адлера, «Интеллигенция и социализм», он высказал чудесные мысли по этому поводу, которые я считаю полезными здесь выписать, «В утверждениях Адлера верно, во всяком случае, то, что интеллигенция заинтересована в сохранении капиталистической эксплуатации не прямо и не безусловно, а косвенно через буржуазные классы, поскольку она от этих последних материально зависит. Она бы могла перейти на сторону коллективизма, если бы получила возможность считаться с вероятностью его непосредственной победы, если бы он предстал перед нею не как идеал другого, далекого от нее и чуждого ей класса, а как близкая, руками осязаемая реальность: наконец, если бы — и это не последнее условие — политический разрыв с буржуазией не грозил каждому умственному работнику в отдельности тяжелыми материальными и моральными последствиями. Такие условия может создать для европейской интеллигенции только политическое господство нового общественного класса; отчасти уже — эпоха прямой и непосредственной борьбы за такое господство. Какова бы ни была отчужденность европейской интеллигенции от рабочих масс, — а отчужденность эта будет еще расти, особенно в странах капиталистически молодых, как Австрия, Италия, Балканы… — но в эпоху великой общественной перестройки интеллигенция, вероятно, ранее других промежуточных классов перейдет в ряды сторонников нового строя. Ей в этом отношении окажут большую услугу те ее социальные качества, которые отличают ее от торгово–промышленной мелкой буржуазии и крестьянства… ее профессиональная связь с культурными отраслями общественного труда, ее способность к теоретическим обобщениям, гибкость и подвижность ее мысли, — словом, ее интеллигентность. Поставленная перед неотразимым фактом перехода всего общественного аппарата к новым людям, европейская интеллигенция сумеет убедиться, что созданные этими условия не только не сбрасывают ее в пропасть, но, наоборот, открывают неограниченные возможности для приложения технических, организаторских и научных сил; она сумеет их выделить из своих рядов — уже в первый, наиболее критический период, когда новому режиму придется преодолевать огромные технические, социальные и политические трудности».
Я подписываюсь обеими руками под этими мыслями т. Троцкого и считаю, что они могут быть доложены в основу всей нашей политики по отношению к интеллигенции как у нас в России, так и на Западе.
Цитата эта взята мною из второй части книги. Там собраны статьи, в общем, менее значительные для нас, ибо не отвечающие прямо на жгучие проблемы культурного строительства наших дней, а отражающие явления недавнего прошлого. Но, конечно, эти критические, публицистические, отчасти даже философские статьи т. Троцкого обладают всем тем блеском, глубиною и решительностью, какие свойственны вообще его манере, и прочитываются каждым читателем с великой пользой, с удовольствием и благодарностью.
В общем и целом, повторяю, блестящая книга, блестящий вклад в нашу пролетарскую культуру!
