Октябрьская Революция, как я уже неоднократно отмечал, должна была двояко отразиться на судьбах нашего искусства. Во–первых, она естественно должна была повлиять на искусство, отразиться в нем, как всякое значительное социальное явление. Искусство, часто весьма своеобразно, — можно сказать вкривь и вкось, отражает события и настроения эпох, в которые оно развивается; но по–своему оно всегда чрезвычайно чутко к действительности. Поэтому естественно ждать в своем роде стихийного влияния огромных общественных сдвигов и чрезвычайных событий на искусство. Кроме того революция произвела и с точки зрения спроса на искусство, большие перевороты, уничтожая одного заказчика, выдвигая другого, и меняя тем самым стилевой характер спроса эпохи. Но этим воздействие Октябрьской Революции никак не может быть ограничено. Она представляет собою не только стихийное социальное явление, — она привела также пролетариат к диктатуре и создала Советскую Республику, как передовое и глубоко культурное государство. Революционный пролетариат, овладев государственной властью, т.–е. самой сильной возможностью воздействовать на действительность, вносит максимум планомерного строительства во все стороны этой действительности.
Как культурное государство, Советская власть стремится не только к усовершенствованию своей политической сущности, не только к организации хозяйства на социалистических началах, но также и к культурному переустройству быта и глубокому просветлению сознания населения.
Воздействие государства на быт и сознание самого господствующего класса — пролетариата и всех других групп населения и является по существу культурной революцией. К этому надо только прибавить самостоятельные процессы, идущие независимо от влияния государства, т. к. культурная революция идет как по линии воздействия государства на массы, так и по линии роста советской общественности.
Во всяком случае, государство, в своей работе по коммунистическому просвещению и реорганизации быта, никак не могло и не может пройти мимо искусства, ибо искусство в том и другом отношении является огромной важности оружием.
В области переустройства быта, советская власть выдвинула обширный план, который может быть осуществлен лишь по мере наших побед на хозяйственном фронте и по мере роста наших ресурсов и, следовательно, в весьма продолжительный срок. Однако, к частичному осуществлению этого плана мы приступили еще до нынешнего года, — года особенно яркого провозглашения первейшей важности культурной революции.
План этот заключается в создании новой Москвы, в новой перепланировке ее и ряда других городов, в поднятии к новому типу жилищных условий также и деревни.
Мы прежде всего должны констатировать, что гигантские строительные задачи, которые предстоят Союзу Республик, в этой области, пред’явят колоссальные требования монументальному искусству — в первую очередь архитекторам; они распространятся, конечно, и на других художников, потому что здания, — в первую голову, общественные здания, которые мы будем создавать, будут требовать живописного и скульптурного украшения, которое выявляло бы внутренний смысл и внутреннюю сущность каждого здания. Я не сомневаюсь, что монументальные фрески, статуи и барельефы войдут, как необходимая составная часть, во вновь создаваемые здания в самом скором времени.
Художник Грабарь уже сейчас сделал предложение о том, чтобы было постановлено выделять не менее 5% суммы, ассигнуемой на каждое здание, на предмет привлечения к соответственному украшению его художников и скульпторов. Само собой разумеется, в этом деле нужно не только внутреннее, идеологическое единство в тематике этого украшения, но и такое стилистическое единство, которое превращало бы произведения живописи и скульптуры из «украшения» в собственном смысле в какую–то органическую часть здания. Также точно, создание всякого рода памятников, — о чем говорил и что отчасти, во временных формах осуществил Владимир Ильич, — на площадях, в скверах, на улицах, а также разведение новых парков и садов и усовершенствование старых должны найти себе большое применение при нашем градостроительстве.
Но, конечно, реформа быта этим не ограничивается. Большая роль в этом деле принадлежит клубу, который является чем–то посредствующим между государственной широкой общественной жизнью и жизнью индивидуальной. Клуб есть единение лиц (территориальное, профессиональное или по одинаковости интересов), которое, в первую очередь, имеет своей целью дать возможность членам организации коллективно организовать свой досуг на более приятных, разумных и богатых началах, чем может это сделать каждый из них в своей квартире.
Создавая клубы, незачем непременно стремиться к дворцеобразной пышности, к десяткам тысяч членов и, соответственно с этим, к возможности, даже почти необходимости монументального художественного обслуживания его. Я не хочу отрицать этим значение большого превосходного клуба типа, например, Центрального Дома Красной Армии, в Москве, — но я хочу сказать, что этот тип никогда не будет единственным или преобладающим типом. Наоборот, часто клубы, имеющие только несколько сот членов, представляют даже известные преимущества. Но здесь мы будем иметь дело с уютным помещением об относительно небольших комнатах, где на первый план выдвигаются соответственная спокойная, удобная, радостная и бодрящая меблировка, вплоть до всякой утвари, посуды, ламп и т. д., украшение стен плакатами, стенгазетами, но также картинами и портретами, имеющими действительный художественный интерес. Здесь станковисты, статуэтисты найдут для себя широкое применение.
Наконец, и индивидуальный быт должен быть также реформирован при участии искусства. Будем ли мы строить, по преимуществу, дома–коммуны, огромные отели, в которых будут иметься отдельные квартирки для семейств и большие общие залы клубного типа, или мы будем строить поселки из коттеджей, с центральным обслуживающим их домом, или мы будем, наконец, более или менее приспособлять к новому быту те здания, которые мы уже имеем, (кроме, конечно, мрачных фабричных казарм, которые должны быть уничтожены как можно скорей), — все равно нам придется считаться с их благоустройством. Здесь целое море деятельности для художников. Оборудование комнат, от окраски стен до освещения, мебели, утвари, должно, с одной стороны, истекать из каких–то хорошо понятых эстетических принципов, которые состоят в том, чтобы постоянно поддерживать радость жизни, сознание благосостояния, а с другой стороны, — из личных вкусов владельца комнаты или семьи, живущей в квартирке.
Приведу один любопытный в этом отношении факт. Известный германский архитектор Таут построил под Берлином целый поселок, по типу, который он в последнее время постоянно выдвигает. Это красивые домики, в каждом из которых живет 3–4 семьи. Каждая семья занимает отдельный этаж и совершенно изолирована. Окраска лестниц, коридоров чрезвычайно веселая и, можно сказать, неожиданная. Это любопытное соединение голубого и оранжевого цвета, розового и зеленого и т. д. Внутри комнат тоже преобладает светлая и веселая окраска, причем конечно, сделанная таким способом, что ее светлый тон отнюдь не способствует загрязнению, ибо решительно все стены и мебель можно мыть водой и даже мылом. Мебель сделана в тон стен; не предполагается внесение никакой другой мебели, кроме уже предусмотренной устройством комнаты: открываются альковы, где имеются деревянные кровати, столы откидываются от стен или прикидываются к ним, стулья также частью представляют собою скамьи, откидывающиеся от стен, частью передвижные табуреты, которые убираются потом в соответственные ниши. Комната, таким образом, превращается то в спальню, то в столовую, то в приемную, то вся, так сказать, прячется и оставляет только чистые яркие стены, пол, да потолок. Все это очень усовершенствовано, и несомненно такая комната архитектора Таута, радует взор. Здесь минимум пыли, минимум дурного запаха застарелого жилья, максимум солнца, максимум воздуха и т. д.
Но я нисколько не удивился, когда Таут рассказал мне, что проделывают немецкие рабочие с его комнатами. Как только они въезжают в эти комнаты, они тотчас же заклеивают яркие чистые стены дешевыми обоями. Они перевозят из того жилища, где жили раньше, пыльную, вонючую мягкую мебель и тысячу всяких картинок, фотографий, занавесочек, скатертей, которые делали еще их бабушки или матери своими собственными руками. Правда и сейчас продолжается это бытовое творчество в виде разных бумажных помпонов, кудрявых абажуров, склееных из картона безделушек и т. д. Бея квартира превращается в какой–то музей безвкусицы на взгляд Таута, да и вообще на взгляд здоровой эстетики.
Однако, рабочий по своему совершенно прав, ибо жить в усовершенствованной квартире Таута — смертная скука. Сюда можно было бы поместить, в лучшем случае, разве того гастевского автоматического рабочего, вокруг которого ведется сейчас столько споров. Живой человек хочет видеть в вещах продолжение своей личности, и часто предпочитает новой, красивой и здоровой мебели какое–нибудь ужасное продавленное кресло, потому что еще маленьким мальчиком сидел в нем, поджав ноги, и читал детскую книжку.
Я думаю, что наши рабочие гораздо менее мещане в своих вкусах, чем немецкие, домашняя обстановка которых действительно представляет собою чисто мещанский абсурд. Привел я этот факт не для того, чтобы радоваться приверженности немецкого рабочего к скарбу, а для того, чтобы показать, что тот, кто хочет добиться здесь успеха, должен уметь считаться с индивидуальными вкусами и наклонностями тех, кого он намерен обслуживать.
Упомянем здесь еще и чрезвычайную необходимость вмешательства художника в одежду. Нет никакого сомнения, что прозодежда, спортодежда и специальная праздничная одежда будут тремя типами, которые выгонят вон нейтральную и довольно неприспособленную одежду, создавшуюся в течение XIX века.
Важнейшим элементом одежды, конечно, является сама ткань. Во все времена ткань претендовала на ту или другую степень художественности. Она окрашивается или раскрашивается. Мы знаем, что существовали и в особенности сейчас существуют большие художественные дома, где люди первоклассного вкуса выдумывают новые и новые узоры для набивных или узорных тканых материй. В этом случае (также точно, впрочем, как и при массовой керамике) необходимо внедрение художника в само производство, необходим своеобразный инженер–художник, который дал бы возможность дешевой массовой продукции вещей домашнего обихода превратиться в художественное производство. Ведь вещи домашнего обихода должны не только удовлетворять элементарные потребности человека, они обязательно должны быть еще и убранством его комнаты, его жизни. Приведу по этому поводу один пример. На Лысьвинской фабрике производятся два сорта оцинкованных ведер.
Один способ производства — без алюминия; он дает крупитчатую, похожую на узор мороза на стекле, поверхность ведра. Ведро это, однако, более ломко, скорее дырявится и стоит несколько дороже, чем сделанное по алюминиевому способу. Но при применении алюминия, поверхность оказывается гладкой и несколько тусклой. Несмотря на то, что это ведро гораздо более прочно и несколько дешевле, крестьяне покупают ведра сделанные по старому способу и самым определенным образом заявляют, что они предпочитают их потому, что они красивее. На этой же Лысьвинской фабрике производится эмалированная посуда. Посуда зта бывает гладкая или украшенная какими–нибудь цветочками, пейзажиками. Украшенная кружка стоит несколько дороже, чем неукрашенная, но идет в крестьянство лучше.
Возвращаюсь к тканям. Всякий знает до какой степени важен для нас деревенский рынок сбыта платков и ситца, а также сбыт этих товаров на Восток. С одной стороны, надо угадать вкусы потребителя, а с другой стороны, на основании этих вкусов, создать нечто новое, привлекательное, яркое. Надо помнить, что человеческое творчество в области тканей в консервативных обществах приостанавливается. В этом смысле и Восток и деревня, достигнув известного совершенства, или, попросту, известного уровня, начинают сопротивляться всякому новшеству. Тогда художнику, художнику творческому нет здесь больше места. Дело превращается в ремесло, подчас
очень виртуозное и тонкое. На смену этому консервативному национальному искусству в творчестве тканей (также как и утвари керамической, металлической и т. д.) приходит европейская фабрика, нагло и разухабисто вводящая в народный быт возмутительную безвкусицу и халтуру.
Мы не можем стоять ни на точке зрения консервативных вкусов деревни и Востока, ни на точке зрения продажной халтуры. Наше дело, опираясь на действительность, т.–е. на имеющиеся уже вкусы, развивать их. И в этом смысле инженер–художник сыграет свою чисто революционную роль в отношении к этим и консервативным прослойкам.
Но дело идет не только о них. Дело идет также и о городском жителе. Куда пойдет расцветка и фактура тканей? Буржуазия для мужчин создала в высшей степени тусклую расцветку, следуя в этом отношении частью своему деловому инстинкту, частью остаткам своего былого пуританизма. Только женщине предоставлена возможность употреблять гораздо более яркие и замысловатые по фактуре ткани.
Куда же пойдем мы? Гете уже сумел стать на социальную точку зрения в этом отношении. Он восхищался пестротою красок городского базара, куда стекаются со всех сторон крестьяне, но говорил, что у более или менее изысканного горожанина от такой пестроты голова идет кругом. Горожанин, нервно утомленный, привыкший сдерживаться в общении с другими, человек замкнутый, и в своем костюме устанавливает известные общие нормы, от которых боится индивидуально отклоняться и которые колеблются в пределах темных и холодных цветов. В дворянском же и придворном быту, в котором торжественность, красота и праздник играют доминирующую роль, потому что этого требуют социальные функции монархов и их приближенных, царят ткани очень ярких цветов и блестящей фактуры (шелк, бархат и т. д.), с применением при этом золота и драгоценных камней.
Конечно, не только покрой одежды, но и расцветка ее, диктуются теми или другими условиями жизни. Но тут–то и трудно сказать, пойдет ли социализм по линии дальнейшего сокращения яркости, дальнейшей сдержанности в расцветке, что имеет # свои приятные стороны, или наоборот, будет расцвечивать их очень пышно и красочно, под влиянием большой радости жизни и большого стремления к общительности.
Лично я полагаю, что будет строгое разграничение трех родов одежды: прозодежда, спорт–одежда и праздничная одежда. Под прозодеждой надо разуметь такую, в которой и ткань и покрой абсолютно соответствуют тому профессиональному труду, который производится человеком; под спорт–одеждой — одежду, приспособленную для данного спорта и, прежде всего, вообще для отдыха и для того, чтобы тело чувствовало себя вольготно. В праздники же, как я думаю, социалистическое и даже приближающееся к социалистическому, общество будет очень ценить яркоцветность толпы, которая, по словам Робеспьера, во время празднеств — сама зритель и сама яркое зрелище.
Во всем этом деле индивидуальное творчество художника чрезвычайно важно. Здесь имеется, как выше уже сказано, и инженерно–художественный подход в деле создания массовой ткани, в выработке типов прозодежды, спорт–одежды и индивидуально художественное творчество порядка высокого ремесла, доходящего до подлинного искусства. Здесь художник будет близко общаться с портными, портнихами, модистками и т. д.
Упомяну здесь еще и о том, что даже в буржуазном обществе, например, в современной Германии, последние и наиболее усовершенствованные заводы (как скажем, электрическая станция Бабельсберга, недавно построенная) не только строятся архитектурно, талантливо и красиво, но получают и внутреннюю расцветку и убранство, которые делали бы пребывание в них приятным.
Культурная революция, как в той ее части, которая спонтанно происходит в обществе, так и в той, которая является результатом планомерной деятельности государства, предполагает не только переустройство быта, но, рядом с этим, и организацию сознания.
Организовать сознание, как мы теперь знаем, не значит только дать известные сведения, известные знания. Сведения превращаются в живые социальные силы только в том случае, если они являются убеждениями, если они становятся силами, определяющими волю или, конкретно говоря, реальное поведение человека.
Характер человека — это сумма присущих ему реакций на различные явления жизни. Сюда входят и реакции трудовые, и реакции широко социальные. И те и другие для нас одинаково важны. Создать в людях глубоко социальный характер, т.–е. определить их поведение как содружное, есть величайшая задача социализма. Величайшим пороком всех мещанских укладов жизни от отсталой деревни, до высокого капитализма, являлись именно эгоистические навыки, диктовавшиеся частной собственностью.
Надо стремиться к созданию социального характера в человеке, стремиться воспитать в нем идеи, чувства, поступки, в которых доминирующую роль играли бы огромные общие, исторические явления, а не маленькие, личные, обыденные. Социализм отнюдь не желает нивелировки людей, отнюдь не желает превращения их в стадо. Он много раз подчеркивал устами своих провозвестников и учителей, что именно социалистический коллективизм, именно коммунизм даст особенно яркую свободу для индивидуальности, создаст возможность оригинального развития каждой личности. И только при условии этого оригинального развития каждой личности, возможно то тончайшее и свободное разделение труда, на котором будет покоиться и разнообразие, и мощь человечества.
Здесь выступает роль искусства идеологического. Не будем касаться здесь значения литературы, театра, кино, музыки. Остановимся только на искусствах изобразительных.
С той точки зрения, с которой мы подходим к ним, нам важно подчеркнуть именно термин изобразительное. Что значит изобразительное искусство? Это значит — искусство вызывать на плоскости, при помощи линий, пятен, красок — живой образ, который имеет какую–то ценность. Мы позднее ближе определим эту ценность.
В области скульптуры это значит так формировать тот или другой материал, чтобы он получил форму известного образа, имеющего ту же ценность.
Древняя эстетика (даже Аристотель) полагала поэтому, будто целью искусства является подражание природе. Гете насмехался над этим, заявляя, что если б ему был предоставлен выбор между живым мопсом и мопсом нарисованным, точнехонько его повторяющим, он всегда выбрал бы живого.
Ошибка древней эстетики заключалась в том, что она не понимала стилизующего творческого начала, которое художник вносит в свое произведение, несмотря на то, что язык этого произведения должен быть реалистическим, т.–е. должен оставаться изобразительным.
Изобразительные искусства подчас теряли путь под ногами и уклонялись в ту или другую грубую ошибку. То реализм начинал переходить в иллюзионизм, и художник ставил себе целью повторять природу с возможно большей точностью, никаких других задач при этом не преследуя; то, наоборот, увлекался примерами искусств необразных, — например, музыки. Художник пытался создать какие–то симфонии красок с тематикой предметной или вовсе беспредметной, и срывался в ту область, которая, конечно, имеет право на существование, но ближе подходит к орнаментике или калейдоскопике; то, наконец, художник становился настолько индивдуалистом, что пытался создать свой собственный мир, непохожий на окружающую нас природу, искажая элементы этой природы до неузнаваемости или просто создавая свои собственные формы. Во всех этих случаях искусство либо перестает быть изобразительным, либо перестает быть искусством в собственном смысле слова. Если искусство вызывает в нас только недоумение перед тем, как ловко передан шелк или цветок, то оно, конечно, становится большим ремесленным фокусом и только. Искусство подлинное является социальной силой, которая, по меткому определению Толстого, вполне нами приемлемому, заражает окружающую среду думами и чувствами, вложенными художником в его произведение, хотя далеко не всегда сам художник–изобразитель точно осознает, какие мысли и какие чувства вкладывает он в свою картину.
Искусство не есть логика, художественное произведение — не научный трактат, не публицистическая статья. Его способы влияния иные. Но это все же способы влияния, которые передают чувства восторга, ужаса, насмешки, во всех их градациях, негодования, успокоения и т. д. и т. д. Если произведение искусства, когда я стою перед ним, не волнует меня, т.–е. не вызывает во мне большого эмоционального движения, его нельзя назвать произведением искусства или его приходится признать скудным произведением искусства. Чем большим является такое эмоциональное волнение, тем лучше искусство выполняет свое назначение. Мещанское же эстетическое определение, что искусство ценно именно своей бесцельностью, звучит неубедительно и классово–неприемлемо для пролетариата.
Но, с другой стороны, искусство экспрессионистов, например, часто очень сильно заряженное чувством, но выражающее его почти без образов или образами искаженными, перестает быть изобразительным искусством. Худо при этом не то, что та^ое искусство приближается к своего рода пространственной музыке, но то, что оно перестает быть широко понятным.
Возможно более широкая общедоступность диктуется искусству в нашей стране всеми социальными условиями нашего времени и является основанием действительного художественного успеха.
В течение средних веков (да и во многие другие эпохи) доминировало религиозное искусство. Одной из основ феодальной организации общества, одной из главных общественных связей его была религия. Это определяло и тематику и форму художественного производства. В настоящее время мы имеем нечто гораздо более яркое, гораздо более могучее, чем религия. Борясь с разнородным, хаотичным буржуазным миром, сменившим феодализм, мы идем сейчас вновь к органической эпохе, эпохе массовой убежденности, к эпохе массовых согласованных действий. Но вместо нелепостей религии, освящавших и консервировавших всякую темноту и несправедливость, мы имеем миросозерцание чрезвычайно светлое, демократическое, радостно приемлющее природу и человека, с его задачей покорить эту природу разумом. Чуткий художник, почувствовавший идейный и эмоциональный размах коммунизма, не может не почувствовать и богатства тематических, формальных и эмоциональных мотивов, которые извергаются из расплавленных недр пролетарского миросозерцания. Вот почему мы полагаем, что при правильном подходе к использованию искусства со стороны пролетарского государства и при действительном проникновении в сознание художников нашего миросозерцания, мы будем иметь в нашей стране огромный расцвет как искусства производства вещей, так и идеологического изобразительного искусства.
Кто же будет потребителем изобразительного искусства? Прежде всего, значительным потребителем его будут, как мы уже указывали раньше; клубы; в форме ли тщательных воспроизведений, или даже в форме оригинала, произведения изобразительного искусства будут также распространены в частных жилищах. Хорошее воспроизведение художественных продуктов является самой демократической формой их использования и в то же время может широко вознаграждать труд художника.
Покупка непосредственно скульптурных или станковых произведений, столь частая у буржуазии, по мнению некоторых, должна совсем прекратиться у нас. Я не думаю этого. Германия уже выработала методы распределения художественных произведений среди широких слоев населения. Один из способов — широкая лотерея. Художники производят картины и статуи для такой лотереи. Общая ценность их, допустим, 100.000 рублей. Выпускается соответственно сто тысяч билетов, которые дают право посетить выставку бесплатно и право на выигрыш того или другого произведения. Если, каждое произведение стоит 500 р. в среднем, то получается такой результат: за один рубль каждый из 500 участников получает прекрасное художественное произведение. А ведь лотереи эти повторяются каждый год, дают значительную помощь производящим художникам и вместе с тем распространяют подлинные художественные произведения в массах.
Но идеологические произведения станковой живописи и подвижной скульптуры (о монументальном искусстве мы уже говорили) должны еще находить себе место в особых галереях и музеях, число которых, вероятно, значительно расширится.
Важнее всего, конечно, периодические и подвижные выставки.
Произведения, которые не будут проданы на периодических и подвижных выставках или не будут разыграны, и по малым достоинствам своим не осядут ни в каком клубе, ни в какой картинной галерее, хотя бы и провинциальной, — ясное дело, не заслуживают никакого внимания. Все лучшее отбирается. У художника должен оставаться стимул творить как можно лучше, как можно более подходяще ко вкусам современной публики. Если потворство вкусам публики в буржуазных странах представляется чем–то ужасным и унизительным, то приспособление своего творчества к требованиям трудовых масс, охваченных идеями социализма, может вести художника только вперед.
Одним из важных условий достижений здесь намеченных является самоорганизация художников. Однако, вопрос об их объединениях и о задуманной теперь Федерации художников, лежит вне задачи настоящей статьи.
В настоящей статье затронуты преимущественно вопросы искусства прикладного, т.–е. художественного производства. Но это не значит, что я считаю художественную промышленность более тесно связанной с культурной революцией, чем идеологическое искусство. В настоящей статье акцент сделан на искусстве прикладном потому, что об идеологическом искусстве и его значении для нас я высказывался и в докладах, и в печати много раз и с достаточной полнотой.
