Настоящая статья представляет собой первую часть доклада, прочитанного мною в МК перед агитаторами–пропагандистами. Эта часть имеет самостоятельное значение, т. к. во второй части перечислены были, согласно тезисам ЦК, завоевания революции, в сущности известные каждому.
А. Л.
Октябрьская революция пришла не неожиданно для нас, коммунистов. Уже революция 1905 года поставила ребром те вопросы, которые потом вторично и уже практически поставлены были перед нами 1917 годом. Вообще говоря, нашу революцию в России ждали десятками лет и подготовляли ее, начиная с начала XIX столетия. Но только по мере приближения этого потрясения, по мере приближения переворота, стали выясняться ее совершенно особенные и небывалые в истории человечества возможности. В 1905 г. эти небывалые в истории человечества возможности выявились уже довольно рельефно, хотя даже большевики больше еще уточнили свои ожидания от революции, когда вторая революция, подлинная, победоносная революция стояла уже перед нами.
В 1905 году вопрос рисовался так: какой будет революция в России, будет ли она буржуазной, или революция будет пролетарской? Вы знаете, что Плеханов, отец того представления о рабочей революции, во имя которого развилась РСДРП., в сущности говоря, не особенно четко определил еще, какой характер эта революция будет носить. Всем известна его знаменитая фраза о том, что революция в России произойдет, как рабочая революция, или совсем не произойдет. Углубляясь в эту фразу, мы понимаем, что хотел сказать этим Плеханов. Революции, которые до того имели место, — английская, французская, революции 1848 г., — не были пролетарскими революциями, а буржуазными: почему ж бы не ожидать в России буржуазной революции, почему думать, что она будет обязательно рабочей? Но по мере движения буржуазных революций с Запада на Восток они оказывались все более и более нерешительными, оказывались историческими выкидышами. Причиной этому, одной из самых главных причин было как раз то, что с каждым шагом революции буржуазной пролетарский налет, пролетарский привкус становился все сильнее и сильнее. Конечно, и в английской революции XVII века были коммунистические секты, коммунистические объединения, что–то в роде легкой окраски пролетарской, левеллеры, например, и т. д., но существенного значения это не имело, до власти эти люди не дошли. Другой характер носит уже великая французская революция. Правда, и ее коммунисты (Бабеф) тоже не дошли до власти. Но недалеко от них стояли крайние мелко–буржуазные революционеры, которые и свою революцию производили во имя бедноты, при чем она сопровождалась значительным разгромом буржуазных устоев собственности, значительным штурмом против богатства. Эта была мелко–буржуазная, плебейская, — как выразился Маркс, — революция, оставившая глубокий след, и Маркс мог сказать, что французские революционеры показали пример пролетариату, как надо делать революцию, своей тактикой времен захвата власти крайними левыми группами Конвента. Но все–таки эта революция была буржуазной, хотя и мелко–буржуазной, так как пролетариат, как таковой, выявить себя иначе, как отдельными небольшими группировками, тогда еще не мог. В революциях 1848 г. иначе обстоит дело. Чартистское движение выступает, как определенно социалистическое, в массовых своих проявлениях, февральская французская революция через несколько месяцев приводит буржуазию к необходимости с оружием в руках защищаться против пролетариата. Правда, пролетариат был разгромлен, но ценой известных жертв, во всяком случае, он потряс буржуазию порядочно. А Маркс, в Кельне издавая свою "Новую Рейнскую Газету", считает ее органом пролетарской революции и, хотя серьезной опоры он себе не находит, но во всяком случае то, что он может эту газету, как некое красное знамя, развернуть во всю Германию, показывает, что какие–то пролетарские элементы вокруг уже существовали. И вот мы видим, что революция 1848 года в Германии и Австрии проходит уже под знаком явно выраженного страха перед пролетариатом, т. — е. буржуазия сознательно сдает свои позиции, и не только крупная буржуазия, — это было бы неудивительно — и во французскую революцию она была нерешительной, — но и самая мелкая буржуазия.
Демократия в германскую революцию 48 года оказалась совершенно мусорной, опереточной, лишенной всякой политической энергии. Почему? Главным образом потому, что развитие революции до конца казалось руководителям буржуазной революции в Германии опасным, в виду возможности развязать рабоче–крестьянскую революцию.
Если мы возьмем, изолированный эпизод французской Коммуны, то мы увидим здесь лишнее доказательство того, о чем я говорил. По существу говоря, Коммуне предшествовала тоже буржуазная революция. Режим Наполеона III был режимом империалистическим, тираническим, опиравшимся на биржу, на верхи буржуазии в конце своего существования по крайней мере. И когда после разгрома французской армии буржуазия смахнула Наполеона III, так как считала его режим компрометирующим страну, когда в результате поражения механически свалился Наполеон III, буржуазная республика выплыла на первый план. Это была революция, правда, отвратительная, в высокой степени жалкая по своим лозунгам, в высокой степени возмутительная по личностям, этим ненавистным Марксу людям (Фавр, Тьер), возмутительная по тому человеческому сору, который она вынесла на поверхность.
Но если эта революция сама по себе больше была вызвана войной, чем протестом буржуазии, если она действительно заслуживала всяческого осмеяния, то зато пролетарская революция в ее недрах выросла настолько, что смогла дать Коммуну, т. — е. первый, хотя кратковременный, только в Париже господствовавший, но первый проблеск чего–то в роде диктатуры пролетариата. Если хотите, Коммуна, теперь мы можем это сказать, была первым проблеском Советской власти, она очень близка по своему характеру к тому, что мы называем Советской властью. Ее идея — создание во всей Франции коммун и федерации коммун показывает, насколько пролетариат и городская беднота правильно нащупывали свои революционные пути.
Так вот именно поэтому Плеханов совершенно правильно умозаключал — никогда русская буржуазия своей революции не сделает. Она будет мириться насколько возможно с самодержавием, она будет итти по отношению к нему на всякие уступки. Хотя капитализм, сама стихия развития промышленности и торговли выйдет за рамки самодержавия, хотя рамки самодержавия будут калечить капитализм, но капиталисты будут мириться с этим пленом, будут спокойно спать в когтях старого политического уклада, потому что они будут бояться, разрушив этот уклад, стать лицом к лицу перед новой волной революционного движения, которое может оказаться сильнее их.
Конечно, вряд ли хоть один буржуазный мыслитель или деятель, или капиталист допускал, при этом мысль, что пролетариат сможет победить и установить социалистический строй. Но они с ужасом думали о наступающих временах "грабежа", они думали, что пролетариат вызовет громадное повторение заставившей ужаснуться всю буржуазию Коммуны. Вот подходя с этой точки зрения к русской буржуазии, можно было предсказать, что русская революция страшно запоздает. Те классы, которым по законам развития было предсказано сделать революцию против русского самодержавия, они должны были отказаться от нее. До самых последних пределов оппортунизма должны были они дойти. Ясно, что при таких условиях задача выполнить эту буржуазную революцию должна была лечь на плечи пролетариата.
Но хорошо ли, что пролетариат должен был выполнить чужую задачу, задачу политический революции? Вопрос тем более пикантный, что он ставился уже в период, когда к разрешению его подошли народники. Народники тоже ставили этот вопрос и дебатировали его бесконечно, вовсе не принимая, впрочем, во внимание пролетариат.
Какая революция должна произойти в России? Политическая, другими словами — либеральная, буржуазная, парламентская, или социальная — которую они понимали, как мужицко–социалистическую? Но эта социальная революция, мужицко–социалистическая, была, вообще, утопией. Такая революция произойти не могла. Крестьянских революций, как таковых, в особенности победоносных, не бывает. Крестьянство всегда идет за тем или иным классовым организатором и либо оказывает поддержку буржуазии, тем или другим ее слоям, либо пролетариату. Во всяком случае Плеханову приходилось отвечать на уже созревшую доктрину. Нам в России политическая революция не нужна. Политическая революция есть устремление к конституции, буржуазной республике, что гнилой Запад великолепно показал нам — говорили народники — это обман. (Под этим и мы теперь подписываемся, когда говорим о западно–европейской демократии. Такая революция нам не нужна). Революция должна быть социальной, должна покончить с частной собственностью и выдвинуть на первый план артельно–общинный характер. Плеханов великолепно знал, что такого артельно–общинного характера не выдвинешь. Крестьянство не может быть самостоятельно. Стало быть, нужно было стать на другую точку зрения, что в России произойдет либеральная, буржуазная революция. Плеханов прямого ответа не дает, и понятно, время не давало еще возможности такой категорический ответ нащупать. Он говорил: да, нам нужна политическая революция, нам нужен парламент, нам нужна республика, нам нужно как раз то, что уже есть в Европе, нам нужно европеизироваться. Мы, марксисты, отличаемся от вас тем, что не думаем, будто Россия пойдет своими особыми, своеобразными путями. Россия пойдет по той же дороге, по какой шли и другие страны. Она точно также пройдет через период политического переворота, после которого установится известная власть буржуазии. Но вот в чем дело. Буржуазия за это не берется, она боится. Поэтому пролетариату придется на это дело толкнуть, придется ее в этом деле поддержать, придется ее революцию доделать. И пролетариат будет делать ее не во имя интересов буржуазии, а во имя своих интересов, т. — е. при этой перетряске, когда Россия из самодержавно–помещичьей, бюрократической, будет превращаться в буржуазную страну, пролетариат отвоюет для себя возможно больше места под солнцем. Это было первоначально доктриной и для нас, и для меньшевиков, и для всей РСДРП. Только дальнейшее развитие событий в России поставило вопрос совершенно по иному, так, как Плеханов может быть и не предполагал.
Владимир Ильич нащупал новое его решение и перед революцией 1905 года и во время революции 1905 года, решение, которое Плехановым было отвергнуто. Когда на Стокгольмском с'езде В. И., если не ошибаюсь, в докладе по аграрному вопросу или обще–политическому развернул свою картину революции, на которой я остановлюсь ниже, то Плеханов сказал: "В твоей новизне мне старина слышится". Он принял эту доктрину Владимира Ильича за эсеровскую. Он принял ее за сдачу социал–демократических позиций эсерству. Что тут произошло? В чем тут была разница? По мере того, как революция начала созревать, выяснились два течения в нашей соц. — демократии: меньшевистское и большевистское. Сначала, когда произошел раскол, еще никто не знал, почему он произошел, никто не мог с точностью сказать, какой огромной важности водораздел разделил всю русскую интеллигенцию и ту часть передового пролетариата, который был уже втянут в партию, в общем тогда довольно еще малочисленную. В чем тут было дело? Оставим в стороне ту мелко–буржуазную интеллигенцию, которая, конечно, все время продолжала надеяться на народническую революцию, смотрела в сторону эсерства, подкрашенного разными Черновыми и т. д. Но значительная часть мелкой буржуазии не могла пройти мимо доктрины Маркса, потому что марксизм давал самую настоящую солидную опору как для революционных надежд, так и для действий. Марксизм говорил: революцию принесет с собой развитие капитализма, а развитие капитализма в России шло и шло интенсивно. Носителем этой революции будет пролетариат, говорил Маркс. Пролетариат есть тот "народ", на который действительно можно опереться, это народ выварившийся в фабричном котле, который представлял из себя в высшей степени плодотворную почву для посева революции. Конечно, та мелко–буржуазная интеллигенция, которая, восприняв это решение, отдала свои силы пролетариату, суб'ективно очень часто так и понимала дело: иду служить пролетариату и его идеалам. Но об'ективно для общего наблюдателя это означало: иду переложить буржуазную революцию на плечи пролетариев, которые являются реальной силой, в то время как у меня реальной силы нет. Меньшевики представляли собой мелко–буржуазную партию, подкрасившуюся сознательно или бессознательно марксизмом и шедшую к рабочим для того, чтобы использовать их в духе буржуазной революции.
Отсюда то понимание, которое вынес Плеханов, понимание такого рода: России предстоит революция, несомненно, буржуазная, но буржуазия у нас лишена политического мужества. Это — недоросль политический, буржуазия — запуганный класс, на него рассчитывать нельзя, и поэтому пролетариат должен крепко поддерживать и подтолкнуть буржуазию. Суть доктрины меньшевиков заключается вот в чем: пролетариат сам предложит буржуазии играть при ней вторую скрипку, пролетариат должен подтолкнуть и поддержать буржуазию, а так как буржуазия больше всего робела перед пролетариатом, робела перед тем, что пролетариат развернет свое Красное Знамя, то отсюда вытекает лозунг — не запугивать буржуазию. Не требуйте ничего от буржуазии, иначе она не сделает революции. "Будь пай–мальчик, будь скромный и аккуратный, будь настоящим марксистом–эволюционистом. Мы же, марксисты, понимаем ведь, что экономика в России не созрела, и куда нам до социалистической революции, и мы об'ясним рабочим, что их день не пришел, их день придет через долгое время, а сейчас их дело поддерживать буржуазную революцию, которая даст им политическую свободу, которая даст им возможность установить германские порядки, иметь своих Бебелей в российском, конечно, рейхстаге. В общем, в Германии и буржуазии не плохо, и пролетариат не так уж обижен. Вот мы, меньшевики, и предлагаем такой компромисс двух сил революционного пролетариата и оппозиционной буржуазии". До каких пределов мы идем? Меньшевики заявляли: "мы идем до предела, который установлен по Марксу, вытекает из всех книг, т. — е. до буржуазного предела. Но, конечно, беда в том, что существует отвратительная "марксо–подобная" порода большевистских бланкистов, которые ничего не хотят принимать во внимание, они не хотят следовать разуму и не дают буржуазии делать революцию. В общем они ничего не понимают. Они наступают на пятки буржуазии, заранее обещают перегрызть ей горло, пугают ее и портят рабочих. Это бакунисты–бланкисты, которые вовсе не являются марксистами, у которых все сводится к желанию обидеть буржуазию, ослабив тем общий фронт против самодержавия".
Как же все это характеризует меньшевиков, их классовую подоплеку, которую они сами подчас не сознают? Что значит: вступать на германские пути и потом итти все дальше? К чему идут дальше эбертовщина и шейдемановщина? Ведь и теперь 2–й Интернационал продолжает говорить: времена не пришли еще, потребуется еще 50–100 лет, а пока нужно поддерживать буржуазию, надо дать возможность капитализму оправиться после войны и т. д. Другими словами, все это мелко–буржуазное окружение рабочего класса хочет вести по такой линии, чтобы оставить пролетариат, как ворчащую, но верную собаку при буржуазии — это их задача, их внутреннее стремление, и на этом они играют, на этом получают очень уютное место под солнцем, на этом же буржуазия постепенно приучается считать меньшевиков своей агентурой, важной частью своего аппарата. Меньшевики обладают такой способностью — давным давно они являются агентами при буржуазии, но внутренне сами перед собой они считают себя рабочими вождями. Это удобно для буржуазии и для меньшевиков, но скверно для рабочих. Русские меньшевики уже тогда показали, что они за птицы. Для них на деле задача была не в том, чтобы завоевать пути и этапы западно–европейского характера, а в том, чтобы устроиться благополучно по примеру социал–демократов в Западной Европе, отсюда злобные обвинения Ильича в бакунизме и эсерстве.
И вот большевики вдруг заявили, что у России действительно свои пути, иные чем те, которыми шли страны Запада. Может быть, они вернулись к эсерству? Были патриотами и фантастами? Нет, они исходили из совершенно объективных марксистских данных. Они основывались на том, что пролетариат начинает революционно быстро созревать, что у него есть своя партия, а партия для Владимира Ильича означает организацию, которая стремится к власти. К чему Владимир Ильич приучал, когда строил партию? Почему он боролся с экономистами, предшествовавшим меньшевизму — лжемарксизмом? Он потому боролся с ними, что и тогда тенденция их была такова: чисто рабочее движение — и, ради бога, никаких революционных бацилл, никакого влияния мелко–буржуазных бланкистов. Чистое рабочее движение выльется в тред'юнионизм, в какую–нибудь расплывчатую рабочую партию в роде английской, а там наверху буржуазия сможет делать свою высшую политику. Владимир Ильич настаивал на том, что рабочий класс сам делает свою политику, ставит ее на первый план, борется за гегемонию, и наше дело ему помогать, дело революционеров–профессионалов. Именно развитая пролетарская авангардная сила должна уберечь рабочих от ошибок и сохранить за ними самостоятельность. Без сохранения влияния большевистской части, т. — е. если бы и наш авангард был целиком меньшевистским, была бы большая беда. Лучше уж, чтобы не было никакого социалистического движения, чем был бы меньшевизм, но то, что сохранилось и выросло левое крыло большевиков — в этом именно заслуга Ильича. Это дало возможность рабочему классу взяться за дело самостоятельно. Если рабочая партия самостоятельна, она стремится завоевать симпатии масс и стать во главе пролетариата. Но может ли пролетариат сделать в России революцию своими силами?
Лев Давыдович Троцкий в 1905 году склонялся к такой мысли, что пролетариат должен быть изолирован и не должен поддерживать буржуазию, так как это был бы оппортунизм, но выполнить революцию одному пролетариату очень трудно, потому что в те времена пролетариата было 7–8% на все население, и с таким небольшим кадром не повоюешь. Тогда Лев Давыдович решил, что пролетариат должен поддерживать в России перманентную революцию, т. — е. бороться за возможно большие результаты, до тех пор, пока головешки от этого пожара не взорвут всего мирового порохового склада. У Владимира Ильича была другая система и действительно вполне марксистски продуманная, вследствие чего и оказалось полное совпадение его прогноза с тем, что на самом деле произошло. А именно — этот авангард пролетариата должен был, по его мнению, опереться не только на рабочий класс, но и на крестьянство. Вот то маленькое словечко, которое сразу меняет все. Революционно ли или нет крестьянство в России? Революционно в том смысле, что оно хочет земли и хочет погромить помещиков, хочет звериным, нутряным, стихийным хотением, — и для этого ему не нужно никакого особенного классового самосознания. Это совершенно стихийное данное. Что будет делать буржуазия, что будут делать меньшевики и эсеры, когда они окажутся у власти? Они постараются околпачить крестьянство и земли ему не дать, а сами будут стремиться сохранить положение привилегированных классов.
Пролетариат же мог итти с крестьянами рука об руку, как угодно далеко: полная экспроприация земель без всякого выкупа, с погромами, если нужно, против помещиков, с крушением всяких привилегий помещиков. Словом, мужицкая революция нам не страшна. В каком случае мужицкая революция нам может быть страшна? А в том случае, если бы на нее насел кулак, в том смысле, если бы мужицкая революция, совершившись, повела бы к расслоению деревенского населения и выдвинула бы наиболее приспособленный к организации класс — кулачество. Тогда окажутся вместо дворян–землевладельцев землевладельцы из крестьян, и конец делу. Значит, мужицкая революция в своем радикализме нам не страшна, а в своем стремлении к кулачеству она нам страшна, поэтому пролетариат должен овладеть этой стихией, чтоб не дать ей превратиться в буржуазную революцию, поэтому должен быть заключен прочный союз между пролетариатом и крестьянством. На первое время этот союз будет итти именно под знаком передачи земли крестьянству, а дальше мы увидим, что Владимир Ильич вовсе не становился эсером и не грешил против марксизма (это видно из того, что Каутский, который был еще в то время приличным человеком, с ним соглашался). Он заявлял, что это верно, что бы меньшевики ни говорили, нет такого закона природы, чтобы в России революция была буржуазной. Нет, пролетариат может взять власть в свои руки в момент низвержения старого порядка, но не один, а опираясь на крестьян; крестьянство сможет поддержать пролетариат. Каутский говорил, что в таком случае, если пролетарская власть создаст такие экономические условия, при которых крестьяне смогут продавать хлеб по достаточно высокой, дорогой цене, и будет доставлять крестьянам дешевый городской товар, если это будет сделано, то крестьяне будут поддерживать пролетариат охотнее, чем поддерживали буржуазию. Поэтому весь вопрос, говорит Каутский, на следующий день после рабоче–крестьянской революции будет заключаться в торговле. Уже тогда Каутский говорил определенно — в организации товарообмена между городом и деревней лежит весь вопрос. В 1905 году дело обстояло так.
Когда мы подошли к 1917 г., те же позиции моментально оказались тем же самым занятыми. Что такое первая революция 1917 г.? Каков характер этой революции? Конечно, это попытка на огромном народном восстании создать чисто буржуазную революцию. Меньшевики, как по нотам, выполняют то, что они себе предопределили в своих теоретических соображениях: удержать народные массы от такой революции, которая испортила бы правильное развитие политических наслоений. Царит время буржуазии. Надо поддержать буржуазию потому, что если буржуазия окажется сломленной на этой стадии, ничего хорошего не выйдет, будет только громадный прыжок вперед над пропастью и, в конце концов, возвращение назад со страшными жертвами. Но эта теория меньшевистская, а вот настоящая классовая подоплека этой теории заключается в том, что меньшевик, как представитель средней и мелкой интеллигенции, заключает союз с буржуазией и говорит буржуазии: "ты установишь такой режим, при котором мы, интеллигенты, будем играть рядом с тобой первую роль, а мы, интеллигенты, за это наши годы каторги, наше марксистское обучение, наш политический престиж отдадим тебе, чтоб ты смогла защищаться от напора народных масс".
Угодно было исторической судьбе, чтобы это было выполнено с полной наглядностью, как в каком–то лабораторном опыте. Когда Милюковская буржуазия взяла в свои руки власть, она убедилась, что народные массы все–таки ходуном ходят, и проклятые большевики ни одного часа не упускают, чтобы еще более раскачать народные массы и придать движению более организованности, чтобы направить его удар прямо против правительственных позиций. Тогда они явились к меньшевикам и эсерам и сказали им: "идите в правительство". Те говорят: "мы не желаем, зачем нам компрометировать себя". "Нет, уж пожалуйста, потому что мы прекрасно понимаем, что без вас мы не сладим, давайте нам вашего социализма столько, чтоб нам подкрасить щеки в розовый цвет, будьте розовенькой ширмочкой между нами и народом, извольте в качестве пожарной команды заливать разгорающийся огонь революции, служите нам защитой, ибо мы без вас не сможем удержаться". И они пошли на это, меньшевики и эсеры, для того, чтобы практически не выполнить ни одного хотя бы малюсенького социалистического лозунга, чтобы даже в основном вопросе войны не сделать ничего и оказаться в рядах армии хозяев этой войны — империалистов, хотя жажда мира была главной причиной стихийного сдвига, который в массах произошел. Ничего в этом отношении не было сделано, только одни фразы марксистские и эсеровские, только одни фокусы, только одни фейерверки, которыми нужно было отвлечь внимание народа и убедить, что все пойдет благополучно, если предоставить министрам–капиталистам управлять и подготовлять почву для дальнейшего укрепления своего режима.
Когда в июльские дни пролетарские и солдатские силы Кронштадта и Петрограда пошли под лозунгом "Долой министров–капиталистов!", тогда это еще значило: "меньшевики и эсеры, берите власть!", потому что тогда власть советов означала власть меньшевиков и эсеров; и вот тогда Дан вышел на трибуну и сказал свою знаменитую фразу: "мы скорее умрем, чем пойдем на это", т. — е. скорее умрем, чем изменим капиталистам, буржуазии. Вот, какая самоотверженная цепная собака! И так он чувствовал потому, что это был вовсе не заблудившийся рабочий, а самый настоящий буржуа, немножко другого калибра, немножко другого образца, который внутренне прекрасно понимал, что он должен отстоять свой класс, свою культуру, в том числе свою группу интеллигентов, интеллигентных приказчиков буржуазии от пролетариата. Они начали эту защиту еще в программе "экономистов" и продолжали ее военными заговорами и прямыми фронтами в нашей гражданской войне.
Какой тактики придерживались большевики в это время? Они прекрасно поняли, Вл. Ил. больше всех и раньше всех, — другие может быть впадали временно в некоторое заблуждение, а он никогда, — они поняли прекрасно, что совершилась буржуазная революция и что, если буржуазная революция окрепнет, то в этом случае окажется, что, несмотря на благоприятные условия, отложена будет пролетарская революция на долгое время. Между тем, благоприятные условия были налицо, и волна пролетарских революций нагнала и захлестнула в России волну буржуазной революции. Россия дожила до буржуазной революции, но за это время буржуазия измельчала, а рабочий класс уже вырос, и в этом пункте социальная революция на полгода позднее захлестнула буржуазную революцию. Вот это и предвидел Владимир Ильич. Но при каких условиях в России, не капиталистической стране, социальная революция могла захлестнуть буржуазную революцию? При условии поддержки пролетариата крестьянством, только при одном этом условии. Вот почему Владимир Ильич дает такой лозунг: крестьянский с'езд выработал свою крестьянскую программу, которая марксистски еретична, но мы поддержим ее! Почему? Потому, что меняем свой взгляд на аграрный вопрос? Нет! Потому, что мы заключаем союз с крестьянами, а раз мы заключили союз с крестьянством, значит мы должны были в городе разрешить вопрос по–рабочему, а в деревне — по–мужицки, а затем уже разберем, что дальше будет.
Но Владимир Ильич знал прекрасно, что выйдет дальше, он прекрасно понимал, что если по–мужицки разрешить вопрос в деревне, то это еще очень гадательно с социалистической точки зрения, потому что мужик разный бывает, мужик — труженик и мужик — торговец, мужик — безлошадный бедняк и мужик — сельский буржуй. Вот почему первая предварительная мера, которую коммунистическая партия, опять–таки под влиянием Вл. Ил., проводит, это взбунтовать бедняка против кулака, потому что если мы не взбунтуем бедняка против кулака, то деревня очень скоро выйдет из всякой дружбы с нами, из всякого желания итти за нами. Отсюда было ясно, когда мы убили помещиков, нам надо было начать большую травлю против кулака, чтобы этим опасный элемент дезорганизовать.
Это и было сделано. Но вместе с тем мы обязаны были вступить на путь военного коммунизма. Путь военного коммунизма вовсе не есть то, чего мы все хотели и ожидали, когда мы готовили пролетарскую революцию. Как рисовал Каутский, в свое время очень хороший теоретик пролетарской революции (и с ним во многом был согласен В. И.), как он рисовал эту пролетарскую революцию не только в такой стране, как Россия, но и вообще везде? Как военный коммунизм? Он говорил вообще о диктатуре пролетариата, понимая под ней организацию власти пролетарских классов над другими классами. Так как в России крестьянство было с нами в союзе, то это означало диктатуру над буржуазией и мелкой буржуазией. Вот такую диктатуру мы и предполагали. Но такая диктатура не означает разгрома буржуазии и мелкой буржуазии. Мы знаем, что в первое время революции В. И. обсуждал, как поставить вопрос таким образом, чтобы средние и мелкие капиталисты, оставшись под нашей контролирующей тяжелой пролетарской рукой, все же имели возможность продолжать работать, ибо нам всем было ясно, что мы взять в свои руки все производство, всю торговлю не можем, ибо в России производство и торговля шли главным образом работой средней и мелкой буржуазии, а коммунизм мог государственно об'единить только трестированную крупную промышленность. Вот почему меньшевики и говорили: что ж из того, что вы взяли банки, из этого еще не выйдет социализма, потому что ясно–де для каждого марксиста, мало–мальски мыслящего, что социализм может объединить только ту часть промышленности, которая созрела для социализации, а в России такая часть промышленности была невелика. Что же делать с остальной? И я помню, как В. И. чесал свою умную голову и говорил "Эх, национализировали мы прямо, черт знает сколько!". И действительно мы национализировали все, а затем вешали замки на мелкие заводы, национализировали торговлю, вплоть до мелочной и т. д.
Что же это была ошибка? Безумие? В. И. один раз сказал, что военный коммунизм был ошибкой, но он сказал это, чтобы поскорей толкнуть нас к решительным действиям, а потом сам говорил, что напрасно сказал "ошибка", но сказал это только потому, что хотел агитационно поскорей поднять тех людей, которые увязли в военном коммунизме и не могли из него выбраться даже тогда, когда он уже стал ошибкой.
Через известный период времени военный коммунизм стал ошибкой, а мы привыкли к нему, почти что полюбили его. И вот, когда нужно было понять, что это необходимо отбросить, стать на новый путь, мы раздумывали и топтались на месте. Однако, на самом деле в то время, когда эта мнимая ошибка совершалась, не совершить ее было нельзя. Почему? Потому ли что мы все хотели удариться в погром — грабь награбленное! — считали, что нужно дать волю голытьбе? Нет, против подобных проявлений партия должна была бороться, и мы так и делали: когда случался какой–нибудь бессмысленный разгром, партия стремилась сдерживать. А дело в том, что буржуазия не приняла компромисса, ей было предложено: "производи, торгуй, конечно, под властью пролетариата, лишенная политических прав и проч." А буржуазия на это ответила контр–революцией и внутри и извне. Она воображала, что нас через два месяца перевешает на фонарях, — зачем же ей было на компромисс итти? — она об'явила нам войну. А раз об'явила войну, то тут уже нельзя было рассуждать, каким образом оберечь какую–то фабрику или завод. Когда на войне бомбардируют город, то тут не спрашивают: какая посуда будет разбита. Нам надо было буржуазию раздробить, уничтожить в ее руках всякую собственность, потому что всякую собственность она обращала в оружие против нас. Вот почему была неизбежна политика всеобщей национализации. Но это одна сторона дела, а соответственно этому шла и другая, которая тоже имела громадное значение.
Ну, хорошо, мы национализировали все, что принадлежало буржуазии, вплоть до последнего завода, взяли все производство и всю торговлю. И тут же мы почувствовали, что производство начинает увядать, торговля останавливается и страна чахнет. Мы чувствовали этот результат. Но что же было делать? Дать буржуазии власть совершать свои процедуры, в то время это значило бы спрыснуть живой водой полутруп своего врага, этого делать было нельзя. Мы буржуазию, как класс, придушили. Но беда в том, что это отозвалось и на всей стране; временно страна требовала еще услуг частного торговца, частного производителя. На крестьянстве также отозвалось страшно тяжело наша продовольственная политика. Почему? Потому ли что мы с самого начала среди крестьянства хотели насильно вводить коммунизм? Нет. С самого начала партия предостерегала, что вводить в деревне коммунизм палкой нельзя. Но дело было в том, что без монополии хлебной торговли, без продразверстки мы прокормиться не могли. Положение страны было в это время такое, что надо было содержать армию, которая росла и доросла до 8 миллионов, надо было ее одевать, надо было ее вооружить. Надо было, чтобы железные дороги, которые еле–еле ползли, не остановились окончательно. Надо было обеспечить города от полного разброда по селам, надо было, во чтобы то ни стало, спасти центры, чтобы страна не превратилась в кучу песку.
Вот тогда встал первым вопрос, откуда взять хлеба? В. И. нам раз'яснил: "убеждайте крестьян дать хлеб, убеждайте дать даром, потому что мы сейчас ничего дать взамен не можем, во–первых, товарных запасов у нас мало, а в производстве еще меньше, а, во–вторых, мы провезти к ним товаров не можем". Надо было еще убеждать давать не по справедливости, потому что по справедливости мы брать не могли, мы подвозить хлеб издалека не могли. Мы должны были брать достаточное количество хлеба из мало плодородных губерний, тут же, где был фронт, где лежали центры, иначе бы мы хлеба не довезли. А раз нужно было брать у крестьян бедных, это значило громить их хозяйство, это значило взять кусок их тела. А если не взять, то революция погибнет и с нею все перспективы, завоеванные революцией. Вот В. И. и просил нас убеждать, а если убеждение не подействует, то — говорил — принуждайте.
Конечно, он не с легким сердцем говорил это, не с легким сердцем видел, как продотряды начинают сквозь землю вскрывать, где у крестьян лежит хлеб и брать у них этот хлеб. Крестьянство зашаталось. Но когда среди крестьян набирали свои армии и мы и деникинцы, то каждый раз, когда проходила метла белая, крестьяне говорили: "уж лучше красная гребенка; она, правда, коротко стрижет, но все же со своим братом легче". Поэтому крестьянство там, где оно попадало под белый гнет, все–таки полагало, что надо поддержать красных.
Это было хорошо, но все же мы знали, что на Украине, и в Сибири, и под самой нашей Москвой, в Тамбовской антоновщине, и под самым Ленинградом в Кронштадте прорвались симптомы крайнего недовольства крестьян военным коммунизмом.
Что же опять это была ошибка? Нет, не ошибка. Мы вынуждены были это делать, но это было совсем не то, что мы намечали себе сначала. То, что говорит Каутский в своей брошюре о пролетарской революции, все это прекрасно знал В. И., нужна прежде всего смычка с крестьянством, торговля должна быть установлена, крестьянам нужно дать возможность свободно торговать хлебом, который они производят, только тогда они начнут развертывать свое производство. Налог на хлеб должен быть по возможности низок. Нельзя у крестьян брать весь хлеб, а на остатки надо найти сбыт, чтобы крестьянин мог обменять хлеб на городские продукты и при этом по невысокой цене.
Вот почему, когда мы отвоевались от Польши и победили Врангеля, когда фронт затих и вместе с тем дело дошло до Кронштадта, В. И. одновременно дал два лозунга: новая экономическая политика и смычка с крестьянином. Коммунист, учись торговать! До сих пор ты воевал, а теперь учись торговать, чтобы удовлетворить нужды крестьянства. И это совершенно правильно было предложено, потому что большевистская партия, когда подходила к революции и стала ею руководить, должна была стать рабоче–крестьянской силой. И это есть единственный правильный путь, по которому в России диктатура пролетариата может проводиться.
Значит нэп не был по существу возвращением вспять или уступкой в отношении к буржуазии. Вернее сказать, это была уступка. В. И. был прав, когда говорил: надо уметь уступать, чтобы потом скакнуть вперед, — но она не была уступкой неожиданной, это не значит, что мы потерпели поражение, но это значит, что борьба велась самым тяжелым путем, грозившим разрывом с крестьянством, и раз гражданская война окончилась, новая экономическая политика помогла осуществлять программу диктатуры пролетариата в более или менее нормальных условиях. Эта политика означила собой новую эпоху, которая открывает нам новые пути к будущему коммунистическому обществу.
А. Луначарский.
