Товарищи, темой сегодняшнего доклада является параллель между христианством и марксизмом. Для лиц, непосредственно знакомых с социологическими основами этих двух явлений, такое сопоставление не покажется странным, потому что в настоящее время эти две идеологии — марксизм, с одной стороны, и христианство, с другой, — являются двумя, правда, не единственными силами, но во всяком случае, могучими силами, которые оспаривают друг у друга душу, человечества. Под знаменем марксизма выступает Коммунистический Интернационал и значительная часть рабочих, не примыкающих прямо к нему, а группирующихся в другие организации, в другие интернационалы, а под знаменем христианства до сих пор еще находятся как в католической церкви, так и в других многие, крепко организованные десятки миллионов людей. Очень часто марксизм и христианство сталкиваются непосредственно, в некоторых странах они ведут борьбу друг с другом. Христианство принимает для того, чтобы проникнуть в недра тех классов, в которых революционная идеология находит своих адептов, многообразную окраску, и борьба этих двух миросозерцаний, которые часто отвергают друг друга, идет как по линии прямого фронта, военного, так и по линии гораздо более сложного, гораздо более тонкого разделения потоков этих культурных форм там, где христианство принимает характер христианского социализма.
Поэтому, даже для тех из моих слушателей, которые не заглядывают в социальную сущность, в социальную, историческую подоплеку этих движений, такое противопоставление не представится странным. Нам в Москве беспрестанно являются случаи бывать на дискуссиях, где ломают копья представители христианства и представители марксизма. Но я, сопоставляя эти две доктрины, имел в виду не только разобраться в том, в чем они расходятся, но и в чем сходятся. Я имел в виду и вышеупомянутую историческую, социальную их подоплеку.
Христианство и марксизм — это две величайшие идеологии, выдвинутые и созданные пролетариатом, — это две пролетарские доктрины, которые переживали совсем различные судьбы. Продукты различных эпох, — они по существу своему идеологии пролетариата. Поэтому их можно сравнивать не только по их тенденциям, не только по тому, куда они зовут людей, но и по их социальной сущности.
Все идеологии, все построения, все мысли, эмоции человеческие, все такие руководящие или претендующие на руководящую роль человеческие теории носят на себе всегда печать класса. Иногда они бывают выражением воли того или другого класса к самовозвеличиванию, являются идеологиями, отвергающими другие классы, а иногда это бывают идеологические построения, которые данный класс выдвигает, чтобы улавливать сердца, чтобы найти компромисс, чтобы заручиться доверием других классов. Бывают идеологии нападающие, идеологии заманивающие, но и в том и в другом случае они носят определенные черты того класса, который является их автором. Причем в первом случае, когда эти идеологии полемические, они носят резко–определенные черты класса, автора только, а во втором случае, когда они рассчитаны на уловление сердец и умов, они носят на себе печать характера класса автора, отражают в то же время черты того класса, который является объектом, который хотят усыпить, обмануть, поработить идеологическим путем, путем воспитания массы чужого класса в духе таких идей и чувств, которые были бы выгодны для класса господствующего. И идеологий такого порядка, полемических или заманивающих, мы в истории человечества имеем многое множество.
Но начнем с идеологии господствующего класса. Мы имеем огромное число идеологических конфликтов, т. е. таких событий, таких явлений культурного порядка, которые определяются встречей, стычкой двух культурных течений. Но когда мы начинаем присматриваться, к чему сводятся те внутренние общественные противоречия, которые выявляются в борьбе двух религий, двух философий, двух культур в одном и том же обществе, мы всегда видим в основе, приблизительно, одно и то же явление. Как в феодальном обществе Востока, как в греко–римском мире, так и в эпоху Возрождения, и в новом мире, мы постоянно видим в определенный период одну и ту же картину роста торгово–промышленного класса, который поднимается из глубины демократии, опираясь на растущую движимую частную собственность, и потрясает экономические основы общества, базирующегося на дворянском землевладении, потрясает и зависящую от последнего культуру, начиная с политического строя и кончая религией, этикой и т. п.
С этим явлением мы сталкиваемся беспрестанно. Стоит нам обратиться, скажем, в глубины Египетской истории и остановиться там на каком–нибудь фараоне Аменхотене, который начинает борьбу во имя солнечного диска, как единого бога, против старых богов. Мы можем смело сказать, что если ему удалось борьбу выиграть и победить, хотя бы на время, жрецов, то лишь при помощи купцов и промышленников, которые не могли не поддержать Аменхотена, явившегося их представителем, опорой, вождем, старавшимся путем этой новой религии создать строй, который бы ограничивал привилегии двух первых сословий — официального жречества и официального дворянства. Ближайшее исследование этого явления показывает, что это именно так.
Обратим внимание на то, как в Греции в 3‑м—4‑м веках до Рождества Христова начинает колебаться старая религия, выдвигаются философии различного порядка. Если мы спросим, откуда это, откуда эти противопоставления рационалистической светской философии старой религии, — противопоставления, доходящие до скептицизма, до изречения, что человек есть мера вещей, — то мы можем с уверенностью сказать, что носителем этого процесса является новый класс, что причина — рост городских республик, рост людей капитала, которые хотят рационализировать жизнь и отбросить то море предрассудков, которое накопило старое общество и которое является базой, защитой, окопом для старых, отживших и ненужных больше классов и их учреждений
Такого рода борьба, борьба класса доминирующего и борьба классов, непосредственно за ним следующих, землевладельцев и представителей движимого капитала повторяется в истории многое множество раз. Большие сдвиги, большие культурные явления, такие как буддизм, конфуцианство, новая культура в Греции, эпоха Возрождения, Реформация, не говоря уже об английской и французской революциях — все эти явления острой культурной борьбы сводятся к борьбе классов господствующих и непосредственно за ними следующих классов землевладельческих и владельцев движимого капитала.
Но составляют ли те и другие значительную долю человечества? Нет. Обе эти аристократии — дворянская и плутократическая составляют меньшинство населения. За ними следует слой средней буржуазии, затем слой крестьянства и слой мелкой буржуазии, если мы возьмем в этом числе и того, кого итальянцы называют populo minuto, — и это переходит уже в полупролетариат.
Вы знаете знаменитые слова Маркса, что пролетариат в течение долгого времени существовал как класс для других и только в последнее время стал существовать как класс для себя. Что значит, что пролетариат существовал как класс для других? Существуют бараны, коровы, и вот эти бараны и коровы не имеют представления о том, что существуют такие виды животных. Так же вот существует и приниженный класс. Он не знает, что он класс. Он знает, что он, Иван или Марья, которых бьют, эксплуатируют, но что есть такой класс — пролетариат, что это есть известная группа, что у пролетариев могут быть общие интересы — они этого не знают, и стало быть, как внешний наблюдатель устанавливает разновидности животных или растительные разновидности, так социолог извне понимает, что это особый класс — пролетариат. Сам пролетарий этого не знает. Это составляет главную причину того, что мы в течение всей истории человечества почти совершенно не имели никаких организованных пролетарских или крестьянских идеологий.
Я не буду останавливаться на исключениях относительно крестьянской идеологии — не в этом заключается тема моего реферата, но вот относительно пролетариев можно сказать, что мы не имеем никаких пролетарских идеологий, за исключением двух колоссальных массивов. Один — это марксизм со всеми предпосылками к нему, постепенно выросший из буржуазного строя, гигантский горный кряж, гигантский теоретический хребет, который называется научным социализмом. Это одна пролетарская идеология. На очень большом расстоянии от него, на расстоянии двух тысяч лет — стоит христианство.
Христианство тоже создание, по преимуществу, пролетария, и его истинный дух поддерживался постольку, поскольку различные слои, различные новые формации пролетариата, преемственно друг от друга, дух истинного христианства перенимали.
Между идеологией пролетариата новейшего капиталистического и идеологией пролетариата старого, пролетариата, главным образом, потребляющего — огромная разница, и иначе быть не может. Что такое античный пролетарий, пролетарий, который наполнял собой восточные города Дамаск, Антиохию, Византию, Коринф или Рим? Что это за пролетарии? Откуда он произошел? Каковы его особенности? Вы знаете, что основными факторами хозяйства античного мира было земледелие, которое все более и более, по мере приближения к эпохе, когда христианство возникло, превращалось в крупное землевладение, причем огромная масса свободных крестьян, к какому бы типу они ни принадлежали — коренных крестьян или к новому типу колонистов, — разорились и сживались со свету хищными латифундиями. Работа на этих латифундиях у крупных помещиков шла рабским трудом. Но налицо была и промышленность: строились корабли, переписывались рукописи, существовали кожевенные, текстильные, керамические фабрики. Мейер перечисляет чрезвычайно большое количество производств. Что эти производства — имели капиталистический характер?
Пожалуй, в смысле меркантильного, в смысле коммерческого оборота, но не в смысле внутреннего строя, ибо они покоились на 9/10 на рабском труде. Даже в торговле рабский труд играл тогда чрезвычайно большую роль. Дом старого типа, хозяйство старого типа, землевладельческий патрициат имел в основе раба, которого эксплуатировал, и буржуазия опиралась, главным образом, на раба. Наемный труд был почти неизвестен. Поскольку имелся элемент вольноотпущенников, это была паразитарная среда, или зажиточные люди, которые имели свои мастерские. Количество вольноотпущенников, которые бы работали, как пролетарии, как наемники, не имевшие собственности, было ничтожно. Пролетариата в нашем смысле слова, пролетариата, который был бы базой производства, трудом которого жило бы общество, и который не имел бы ничего, кроме пары рук для продажи, не было.
Даже теперь, когда мы перестали говорить, что тогда не было капитализма, когда немецкие исследователи доказали, что капитализм существовал и весьма серьезный, что капиталисты были и рабочая сила была, ясно, что не было все же свободного пролетария, пролетария — производителя нынешнего типа. Раба содержали как скот, его более или менее кормили, более или менее лечили — это была собственность, и отношения между рабом и хозяином были иные, чем между пролетарским классом и классом капиталистов.
Тем не менее имелось огромное количество пролетариата. Пролетариат составляло разоренное крестьянское население и самое слово «пролетарий» произошло из тех времен, и отчасти даже представляло старую борьбу плебеев и патрициев, борьбу оптиматов и пролетариев. Эти пролетарии часто были свободны, не принадлежали к рабам, а были просто бездомными людьми; это были разорившиеся крестьяне и ремесленники, крестьянство, убитое латифундиями, ремесленники, убитые рабской промышленностью, шатающаяся богема, мировое босячество. Такого пролетариата было очень много, он совсем не работал.
Он не играл ровно никакой роли в производстве, но играл роль политическую, давлением своей массы. Очень много мужчин и женщин, живущих на улицах, в тугуриях, питающихся тем, что им перепало, льстивых по отношению к власти, толпа — зверь, которому надо дать хлеба и зрелищ, чтобы не ворчал его желудок, не скучала мысль, и толпа — готовая, если ее не удовлетворят, превратиться в зверя опасного, зверя дикого, способного рядом с войсками, с преторианцами совершать перевороты. Этот пролетариат беспокойный, которого никуда не денешь, потому что он станет на дыбы, в больших городах был бичом, бедствием античного мира, с точки зрения тогдашнего помещика и буржуазии, и он–то был главным носителем христианства.
Совершенно естественно, что между идеологией такого рода пролетариата и между идеологией пролетариата трудового, работающего у машин в промышленности, которая представляет собой целесообразную реализацию научной мысли, пролетариата, которого сам труд собирает и гигантские стальные кристаллы, пролетариата, роль которого растет, который, в сущности, все производит, пролетариата, который является основой производства и становится создающим в области производства, — дистанция гигантская.
Присмотримся теперь ко всем сходствам и различиям этих двух пролетарских идеологий и их исторической судьбе. Аналогий здесь много, и много поразительных контрастов.
Сначала займемся христианством. Христианство не упало с неба, и пролетариат, класс до чрезвычайности в античном мире распыленный, невежественный, сам по себе такой стройной и, несмотря на свои внутренние противопоставления, несмотря на сумасшедшие черты, такой подкупающей и фантастически богатой идеологии создать на мог. Он очень много позаимствовал. Он заимствовал, главным образом, у крестьян, у земледельцев.
Крестьянство создало во всех странах известного нам культурного мира, и в азиатских и европейских странах, и в американских и африканских, одну и ту же по основному фону, свою крестьянскую религию. Подобные религии отличаются друг от друга формой, в основе это — религии севооборота — это совокупность мифов, рисующих посев и жатву, варьирующихся, смотря по тому, какое растение является основой, какая техника в данной агрономии является доминирующей, какое время года — зима и лето, смена холода и тепла или смена умеренного климата, как благоприятного, и страшных засух налагает печать на хозяйство. Но сущность остается та же. Из основных агрономических мифов, какие мы находим в периоде азиатской и египетской в конфуцианской китайской религии и в славянской мифологии, глядит на нас борьба между добрым и злым началом.
Крестьянство очень хорошо знает, что некоторые явления природы урожаю полезны и урожай дают, а некоторые вредны, оно знает период года, когда растительность усыхает или исчезает под покровом снега. Эта смена каких–то великих сил, которые в своей борьбе то поворачивают дело на сторону света, тепла, обилия пищи, удачи для человека, то на сторону убийственной засухи или убийственного холода, который вредно отражается на всех делах рук человека и на самой судьбе человека, привела человека к мысли, что существуют союзные ему, мирволящие ему существа — божественные, а рядом с ними есть и такие, которые против него.
Так вот из этого представления о двух родах богов, о двух мирах богов должно же было сделать такой вывод, что ни один из этих лагерей не сильнее другого. Если бы такие благие боги, как Адонис или Бальдур, были сильней, то воцарилась бы вечная весна, вечное лето и не было бы царства Мораны, смерти, ночи, холода. Не мог бы царить, например, Сет, бог засухи и губительных ветров, сухого песка, если бы Озирис был сильнее его. Если они сменяются, значит они приблизительно равны силами. Стало–быть, добрый бог, от времени до времени терпит поражение, оказывается ослабленным, раненым, взятым в плен, может быть, даже убитым, но никогда не окончательно убитым, ибо он (или сын его) непременно, в конце концов, опять добьется престола, и вновь воссияет солнце, и вновь воцарится бог великого грома и дождя.
И так как в судьбе бога доброго, своего патрона, крестьянство заинтересовано гораздо больше, чем в судьбе темных сил, то оно создает такую биографию этого бога, бога могучего и великого, в которой, в силу измены или старости или преступления самих людей, не поддержавших его вовремя, в силу разных обстоятельств, оказывается сломленным своим врагом, но потом, частью благодаря заслугам сына, частью благодаря личному под'ему, энергии, воцаряется вновь. Легенда о свергнутом и возвращающемся к прежней славе боге, или легенда о свергнутом, страдающем боге, которую искупляет его сын, — таких легенд можно привести в буквальном смысле сотни, и вы прекрасно знаете их примеры. Достаточно привести легенду об Озирисе или легенду о Бальдуре, убитом и воскресшем, о Геракле, умершем и воскресшем в виде бога. Этим самым в понятие бога вносится понятие страдания.
В то время, как он страдает, в то время, как снова воцаряется на земле ночь и холод, он должен испытывать чувство глубокого угнетения, негодования, но вместе с тем и твердую надежду на свою грядущую победу. Для крестьянина в этом мифе ничего особенного трагического нет. Для него это — серия его праздников: праздник посевный, созревания жатвы, праздник расставания с солнцем, праздник нового поворота солнца на свой рост, праздник победы лета над зимой, и всякий крестьянин знает, что вместе с кругом севооборота идут его праздники — христианские и масленица, Рождество, Пасха или языческие, которые праздновались в те же дни и которые только переменили название.
Это также неизменно, как фазы луны на небе.
Для пролетария это не так. Пролетарий больших городов чувствовал себя замученным, чувствовал себя бесконечно угнетенным, он голодал, его били, у него не было просвета и надежды на счастье. Можно сказать, что на дне больших городов каждой такой Антиохии или Рима был громадный осадок, горький и грязный осадок человечества. Но чем–нибудь пролетарию нужно было жить. Он хватал всякое суеверие, верил в амулеты, в гадания, в азартных играх находил такое же утешение, как неаполитанский лацарони находит теперь утешение в лото.
Он был — il desperato.
И вот он слышит, что существует страдающий бог. Существует бог в темнице, бог оплеванный, бог в гробу, и этот угнетенный бог не бог–царь, к которому он чувствует антипатию, а бог–раб, этот бог есть притом настоящий бог, придет час, когда он снова воссияет и настанет радость для всех угнетенных мира. Очевидно же — это его бог. Пролетарий тоже хотел бы быть радостным, красивым, могучим, он чувствует, что его обидели, обделили. Он видит беспорядки в обществе, он видит, что настоящей правды нет, везде царит зло. Теперь он знает, что это временно. «Наш бог» в цепях, где–то страждет, но он вернется когда–то на престол, и в это мы должны верить. Вот почему религия страдающего бога, т. е. религия солнечная или религия бога громовника — в тех странах, где дождь играет большую роль, в пролетарском сознании приобрела другой характер. Я хочу указать тут то, чего ни одна история религии не подчеркивает: не в том дело, чтобы искать в религии христианской бога солнца, — об этом и разговаривать скучно. Кто же может сомневаться а том, что здесь мы имеем солнечное божество с его угасанием и его воскресением. И даже трехдневный срок — обычный срок.
Солнечный миф существовал тысячу лет до христианства, а почему создалась такая религия искупления, какую мы видим в христианстве? Потому, что появился новый класс, чрезвычайно многочисленный — неимущий пролетариат, который бесконечно страдает. Вот эти беспризорные пролетарии восприняли религию страдающего бога у крестьян и из простого круговорота вывели социальную трагедию о царствующей в мире несправедливости и через тысячу лет имеющем придти царстве правды, которого нужно терпеливо дождаться.
Другой элемент христианства — эгалитаристический (стремление к равенству), пролетариат тоже нашел в мелкой буржуазии и крестьянстве, и конечно, самому пролетариату нетрудно было догадаться, что надо, чтобы люди были равны. Но исторический факт тот, что христиане идею равенства людей не сами создали, а вынесли из другой идеологии. Здесь мы можем отметить влияние Индии, но это еще не вполне установлено, а вот уже, что иудейские и израильские пророки играли решающую роль — это несомненно. Дармштеттер был прав, когда к написанному пророками прибавлял некоторых раввинов, живших в ту эпоху, из этой чисто еврейской мысли попытался восстановить все положения евангелия. В евангелии нет абсолютно ни одного положения, которое нельзя было бы найти у пророков или их последователей. Я часто и писал, и говорил о пророках израильских и иудейских — это очень интересное явление. Сейчас я на нем останавливаться не буду, — я хочу только указать на внутренний смысл его.
Пророки были трибунами мелкого крестьянства, мелких собственников; их выделила эта часть еврейского народа, когда все более и более развивающееся земледелие и землевладение, после перехода от пастушеско–номадного быта, стало преобладать и появились богатые люди, которые стали угнетать бедных, стараясь забрать себе «дома вдовиц и сирот», люди, которые отнимают, обижают соседа для того, чтобы скромный виноградник его превратить в часть своего растущего имения. Вот эти люди, эти враги, эти округляющие свои имения Аохавы, все равно — цари они или помещики, и эти Иевураи, бедные соседи, те, кто не сегодня — завтра превратятся в пролетария, но которые не хотят превращаться в него, которые протестуют в течение многих десятилетий, — это были два лагеря. Как мы видим из документов, между ними шла ожесточенная борьба, борьба еврейской демократии против еврейской аристократии. В этой области оставлены изумительные памятники в виде книги Амоса, Еремии и др.
Здесь были настоящие трибуны, не останавливающиеся перед революцией, последовательно проводящие точку зрения бедноты, но бедноты все же имущей. Какова последняя мечта эгалитаристов? Мечта эта заключалась в том, чтобы люди были равны — всякий под своей смоковницей, у всякого свой виноградник и домик, никто не зарится на чужое имущество, каждый живет трудом своих рук. Если будет такая правда, то гора Сион будет священной горой мира. Пусть не будет жадности, пусть не будет зависти, которая сейчас развивается исключительно из–за того, что одни богаты, другие бедны, из–за того, что богатый, будучи сильней, поглотил бедного соседа и стал расти. Это должно быть уничтожено. Более мирные пророки обращались к богачам с тем, чтобы они покаялись, а то израильский народ потерпит от бога, который является богом справедливости, а другие мечтали о том, что Иегова даст знак, чтобы выступить с кровавой революцией. Имеются жесточайшие террористические страницы у младших пророков, живших перед жизнью Христа, призывавших к громадному разрушению, к громадной кровавой революции.
Вот эти тенденции были сродни пролетариату. Только пролетарий не привык к тому, чтобы иметь свой виноградник и смоковницу, чтобы унаваживать, собирать, в поте лица трудиться. Апостол Павел, который является, скажу мимоходом, представителем мелко–буржуазного извода христиан, апостол наиболее любимый впоследствии лютеранами и кальвинистами (движения мелкобуржуазные) — говорил: «не трудящийся, да не ест», — он сам был мелким ремесленником, ткачом палаток. Его любимой провинцией была Македония, где жила крепкая буржуазия, его любимые люди, которым он пишет, — это довольно зажиточные торговцы, домовладельцы, землевладельцы и т. д. Но из другой среды другое раздается: «птицы не сеют и не жнут», сам Соломон не одевался так, как лилия, а ее одел сам бог. Это уже чисто пролетарская проповедь. Пролетарий того времени не очень хотел работать. И по части организации работы его мысль была довольно слаба. Мы не найдем никаких попыток создания трудовой утопии, а если возьмем утопию, говорящую о том, каков будет золотой век, например, у архиепископа Иренея, то он рисует следующее: «лето само будет взращивать плоды и будет их такое бесконечное обилие, что и поглотить всего нельзя будет. Каждая лоза произростит по три гроздя, на каждой грозди будет по 300 ягод и из каждой ягоды можно будет сделать три ведра вина».
Поэтому пей, ешь и веселись душа. По евангелию еврейские богачи говорили: пей, ешь и веселись душа, но это грех само по себе. Это грех потому, что это делается за чужой счет, потому что есть бедный Лазарь, а в раю все будут довольны. Пролетарий говорит: там не нужно будет ни работать, ни сеять, ни одеваться. Будем духами бесплотными, будем утопать в созерцании бога, будем блаженствовать, но при этом даже нельзя будет положить руки на животик, потому что не будет ни рук, ни животика. Это духовный извод христианства. Вы знаете Валгалу германской мифологии. Там паразитарство дворянское, а тут паразитарство пролетарское. Стремление к равенству выражено так: никакого имущества, гордые и богатые будут наказаны, а мы, бедняки, будем в лоне Авраама. Нечего думать о завтрашнем дне, надо думать только о настоящем дне. Бог подумает за всех и всех устроит.
Из всего, что я вам говорил, видно, что христианской религии страдающего бога свойственен элемент надежды на будущее, и в христианской религии это имеет особое значение. У крестьянина нет причины для безнадежности. У более или менее крепкого крестьянина, не переходящего в пролетариат, которого не притесняет землевладелец, — у него нет причины думать так безнадежно. Он знает, что придет весна–красна, урожай–батюшка. Тогда браги наварим, пирогов напечем, будет у нас праздник. Но он с неудовольствием думает, что не все коту масленица и что вслед за летом катит неприятная чертовщина — зима, которая заставит уйти в избу, и пожалуй, до нового урожая не дотянуть. Для пролетария другое дело. У пролетария — лето, зима, он всегда голоден, его жизнь — нервная, напряженная, мучительная. Он говорит: через 10 лет, а может быть и завтра, а может быть и через 100 лет, но когда–то будет праздник и на нашей улице и это будет праздникам праздник. Уж мы тогда посмеемся над богатыми, которые сидели на нашей шее! Бог, который правду видит, да не скоро скажет, он тогда скажет правду и скажет ее целиком. Тогда мы порадуемся не только тому, что нам будет хорошо, но и тому, что вам, богачам, будет худо, тому, что мы окажемся по правую, а вы по левую руку бога–судьи, и наша надежда заключается не только в рае, но и в аду, куда вы пойдете. Туда пойдут богачи на муки вечные за то, что к нам, больным, не пришли, нас, голодных, не накормили, нас, раздетых, не одели. Это надежда мстительная, полная классовой ненависти, полная фантастических лихорадочных картин такого веселия, такого счастья, которое выпадет на долю бедных и для которого не нужно будет пальца о палец ударить. Вот типичная черта идеологии пролетария.
Ждать тысячу лет трудно, и пролетарий находит у крестьянина другую идею — идею загробной жизни. Идея загробной жизни присуща, главным образом, крестьянской религии. Это не значит, что идея души не существовала раньше, в номадный период. Но здесь у крестьянина она приобретает большое значение. Мы мало знаем о мистериях греков, но кое–что о элевзинских таинствах и т. п. знаем, что это радостные мистерии и они всегда и всюду связаны с урожаем. Как человек умирает и погребается в землю, так точно погребается в землю и кажется умершим зерно, и как зерно воскресает и снова выходит на свет в умноженном виде, так и мнимо умерший человек из гроба освобождается для новой жизни. Это сущность чисто крестьянского, языческого извода, веры в душу, веры в то, что за гробом начинается новая жизнь, которая переносится на самое тело. Эта вера у пролетария приобретает другой характер, чем у крестьянина. Там, в языческой крестьянской религии, это неопределенное нечто, в конце концов сводящееся, главным образом, к тому, что судьба души погребенного тела может быть очень дурной и может быть очень хорошей, в зависимости от того, выполнены ли обряды. Если все сделано как следует, как деды и прадеды учили, если погребение совершено по обрядам, если дан определенный корм, старая пища, наша кутья или мед (раньше в Египте приносили жертвы в виде зерна лотоса), если произнесены соответствующие слова заклинания, тогда душа расцветет точно также, как произрастет зерно, если над ним произносить достаточно заклинаний.
Я недавно был на Воробьевых горах и видел крестный ход: идут люди с крестами и хоругвями. Я спрашиваю, что это такое. «А это, чтобы дождя не было. Дожди замучили».
Так вот, значит, нужно позаботиться о том, чтобы не было дождя и нужно пойти с крестами и петь песни и сказать разные слова, покадить фимиамом богу и тогда он поймет, что дожди замучили, и сделает, чтобы не было дождя.
Почти точно так же, как обрядами, окружает крестьянин свой урожай, так же он обрядами окружает душу и тот, кто исполнил обряды, тот спасет душу.
У античного пролетария дело было иное. Он так раздумывал: тысячелетнее царство — это хорошо, но если это для моих правнуков, то мне–то что?
Душа у меня бессмертна. Может быть, на том свете возможна какая–нибудь справедливость, сейчас же после смерти? Если на земле царит зло, то душа, покидая землю, не попадает ли туда, где царит светлый бог? Душа, поскольку она покидает телесный мир, не поднимается ли, как дым из костра, туда на небо и, улетев туда в надлунным мир, не находит ли своего бога, свою родину, настоящего своего отца, который о ней позаботится? Это принимается христианами–пролетариями, это утешает их, но и заставляет их думать: все ли такие бессмертные, даже те, которые телом загажены, замараны, или бессмертен только тот, кто думал о духовном, о боге, кто сокровищ земных не собирал и был действительно настоящим пролетарием? Человек не должен быть жадным, не должен быть гордым, он не должен иметь всех тех черт, которые свойственны господам. Тогдашний пролетарий, тогдашний апостол, городской житель, тогдашний пророк, который ходил из города в город, из церкви в церковь и проповедывал евангелие, брал краски из крестьянской религии. Этот пролетарий–апостол, который шел с евангелием, который приносил «добрые вести», говорил людям о том, что бог, который помогает здесь князьям и богачам, это дьявол, это отец лжи. Настоящий, подлинный бог царит далеко на небе. Для того, чтобы людям послать весть о себе, он имеет здесь боговдохновенных людей, своих посланцев, они проповедуют вам и только вы одни, только бедные, только невежественные, только убогие действительно близки отцу небесному. Не собирайте сокровищ на земле, только бедные наследуют царство небесное. Если вас угнетают — это хорошо, если вас бьют — это хорошо. Когда вас ударили по правой щеке — подставьте левую, роптать не нужно, это есть кротость христианская и вы бедные, вы кроткие, вы, за то, что будете терпеть до конца, за то, что выполните то, что требует от вас бог, будете вознаграждены по смерти, или, когда он придет на землю, он установит здесь свою правду. Реалистический момент, реально экономический момент христианского течения, основа его организации заключается в так называемой церкви, т. е. организации огромной общественной силы, в некоторой многолюдной системе потребительных коммун, и не подлежит никакому сомнению, что первоначальная церковная ячейка представляла собой сообщество пролетариев, мужчин и женщин, которые не заботились об «утрене», и ту милостыню, которую они собирали, подчас убогий заработок, сносили вместе, чтобы делиться принесенным и дожидаться следующего дня, ибо «неведом час, в онь же приидет жених». Запасаться на несколько дней — это уже грех. Эта община, ячейка нищих имела гигантскую притягательную силу для этих бедняков. Они собирались в подземельях, или там, где была какая–нибудь крыша над головой, а часто и там, где и не было крыши, и испытывали величайшую радость, которая доводила их до экзальтации. Они говорили: «Какое счастье — бог нас любит, мы его дети и между собой братья. И что значит дождаться бога? Как дурной день, эта жизнь пройдет. Это мы наследуем царство небесное. Это мы — принцы крови, это мы — дети царя, а не те, которые здесь господствуют». И на сходбищах их проявлялась любовь и всякая ласка и готовность от всего отказаться — «кто дает, тот приумножает». Эта была атмосфера напряженной взаимной любви, бесконечной нежности друг к другу, огромный порыв к самопожертвованию, полное отсутствие страха смерти. На лицо был полный контраст жизни христиан и окружающей их среды.
Аристократы того времени, когда люди, подстерегали друг друга, когда все боялись императора, а он был первым солдатом, искали чего–то, что вывело бы их из этой ненавистной жизни, из этого сплина, они находили радость, как рассказывает Ренан, например, вот в чем: когда маленький сириец зайдет на кухню к римской госпоже, на просьбу ее: «расскажи о новых богах» рассказывал, что «и ты–де не знаешь настоящего бога, который даст счастье в том, чтобы ничего не иметь, чтобы помогать друг другу, любить друг друга», — эти слова вызывали потрясение, и для подобных потрясений находились и другие мотивы.
Огромна была притягательная сила коллектива людей, бедняков, которые были связаны между собой и среди которых совершали свое турнэ исступленно–убежденные пророки, люди, которые ходили пешком, которые были абсолютно преданы своей идее, не боялись никакого мученичества, экзальтированные пролетарии, не имевшие имущественных корней, по–своему, великолепные цветы человеческого духа, служившие связующим звеном между христианскими общинами. По мере того, как эти общины росли, множились, росла и страстная потребность точнее определить во что они верят.
Кто же этот бог? Когда он придет? Что он принесет с собой? Почему нельзя его ощупать? Почему не является он среди верных? Почему не производит переворота? Возникало тысячи таких вопросов, и одни отвечали на них так, другие этак, но всегда в духе религии страдающего бога. Как волны океана обтесывают камень, так же отшлифовывались с течением времени основные евангельские факты, чтобы потом сделаться ортодоксальными. Идеологическая черта, присущая этой церковной организации, сводилась к тому, что христианство все целиком базировалось на надежде. В этом была его сила. Оно не призывало, как призывал Спартак, к борьбе. Христос в евангелии спросил однажды: «Сколько у вас мечей? — Два. — Довольно!» Что значит? Плохо вы вооружены, нет у вас мечей, нечего бунтовать! Взявший меч, от меча погибнет. Не в этом дело. Вы должны терпеть, в ваше дело сам бог своевременно вмешается. Как я неплохо сказал в одном докладе о христианстве — ждите, чтобы земля была оккупирована небесной красной армией. Она принесет революцию, а ты терпи! Ты слабей ребенка. Христианство выставляет только одно требование — требование безграничного терпения. Люби, отдай себя и терпи, терпи, терпи! Скоро придет настоящий день, день освобождения. Будет много, много бедствий говорит апостол — бедствий бесконечных, ужасных, но ты терпи: претерпевший до конца, спасется.
Под такую идеологию терпения очень трудно подкопаться. Если люди призывают к революции, а революция не удается, то тут трудно спасти идею революции, но идею терпения очень легко спасти: на этой неделе не явился Христос, он на другую неделю придет. Сто лет не явился, через 200 придет. Было бы только побольше терпения. Кроме того, так говорят: кто терпит на этом свете, тот на том свете авансом устраивается, тому авансом отпускается блаженство немедленно после смерти.
Христианский миф оформляется: на земле явно царствует несправедливость, преобладает зло, царствует злой бог, демон, диавол. Это ясно, как божий день, и позднее религия дьявола, скажем, в средине века, в эпоху реформы Кальвина, доходила до того, что бог казался далеким, почти безразличным элементом, а диавол, вечно сидящий около вас, казался более важным. Религия стала сводиться не только к тому, чтобы верить в бога, но к тому, главным образом, чтобы оградиться от диавола, от него отшептаться, откреститься. Стало быть, на первом месте дьявол, а затем бог, — бог, без которого надежды были напрасны: бог, царь–небесный, который может землю сделать своим царством, но который этого не хочет. Почему не хочет? Пути его неисповедимы, он выбирает свой час. Но этот бог, создавший весь мир, тем более кажется великим, чем больше мысль задумывается над ним. Он велик, всеблаг, всемогущ, всеведущ, вездесущ. Из старых религий пролетариат не мог постепенно не почерпнуть этих определений бога, как абсолюта. Но тут, конечно, ничего не поймешь! Каким образом бог мог создать мир скверный, грешный, если он всемогущ и всеблаг — непонятно. Если мир был ему нужен, то почему он в течение долгого времени не создавал его и почему он его потом вдруг создал? Нельзя ни в каком образе уловить этого бога. Пролетариату очень трудно выбрать для него образ. Царь ему ненавистен. Он хотел бы иметь такого бога, который был бы похож на него, на пролетария. Он хотел бы иметь такого бога, чтобы ему в глаза плевали, как ему, пролетарию, плюют, чтобы это был и бог и свой брат. Вот ты мне какого бога подавай! Такого бога, который был бы на пролетарский лад, а не на царский. Мне не нужен бог в корне, а так как философия уперлась в мысль, что между богом и миром колоссальная пропасть, то нужно было связать бога и мир цепью ангелов, сначала очень больших, потом помельче, которые доходили до духа, подобного душе человека. Между абсолютным светом и абсолютной тьмой — радуга, меняющаяся на все более темные краски. В самом верху надо было закрепить как–то эту нисходящую цепь духов с абсолютным светом, создать то существо, которое было бы еще вполне богом, но уже и не богом, которое было бы богом, любящим мир, заинтересованным конкретной судьбой мира. Бог всемогущий, всезнающий абсолют всегда равен себе. Он не может ни волноваться, ни думать, ни любить. Нужно такое слово божье, такой разум божий, который уже человеку подобен, который есть грань безграничного, многогранного божества, обращенная к вам, — это и есть сын божий, друг божий, это есть излучение бога.
Он то борется с дьяволом. Философия развила такие идеи, христианство приняло их своеобразно. Они слыхивали, как Зевс родил Геракла и тоже совершал подвиги и был врагом уничтожен. Они представляли себе Геракла, как солнечное божество, которое сгорает в огне, или которому остригают волосы и он теряет силу. Этого Геракла доканал враг, но бог посадил его по правую руку от себя. Вот таким сын божий должен быть по мнению простого человека. И у еврейских пророков много говорилось об истинном праведнике, который будет страдальцем. Но почему он должен терпеть так — ни за что, ни про что, в качестве страдающего праведника, и за это, во имя заслуг этого праведника, будет прощен мир? Когда все это превращается в легенды, говорится о том, что будет такой отрок, который явится не на коне, не с мечом, не по вашему барскому образцу, а кровно обиженный, такой праведный, такой кроткий и такой несчастный, что у самого абсолютного бога слезы из глаз польются, и за великие заслуги его, и за его кровь безвинно пролитую, простит бог людей, простит за сына человеческого, которого он считает своим сыном, божиим. Вот краски, которые мог брать пролетарий, и он их брал во всем обилии и заявлял, что этот сын божий, действительно, родился, жил, терпел, проведывал то самое евангелие, которое проповедовали пророки, был убит, умер, как умирает бог–месяц, бог–солнце, бог–посев, и воскреснет, как воскресает христианский бог. И вся легенда стала приноравливаться так, чтобы получался идеальный образ. Христиане учили о таком боге; он страдает, он умирает, он воскресает, он на небе, и мы пришли от его имени. Я не видел, но мне сказал такой–то, который видел моего брата в Иерусалиме. Мы видим постепенно, как легенда меняется, и наконец, создается образ сына божия по подобию самих пророков, впрочем, образ полный внутренних противоречий.
Все три первых евангелия, более реальные, дают один образ Христа, а четвертое евангелие, зародившееся в полуинтеллигентской среде, дало другой образ. Но одновременно с этими четырьмя евангелиями было написано десять других, которые называются апокрифическими, которые церковь отмела, и где говорится еще о разных других христах. Они представляют собой наложенный друг на друга портрет, не совпадающий, из которых трудно выделить подлинную человеческую физиономию. И нет ее, этой физиономии. Некоторые пророки истолковывали сына божия по аналогии с Гераклом и мессией, другие давали мистическое явление. Я очень отрицательно отношусь к Рудольфу Штейнеру, основателю антропософии, но его книга «Христианство, как мистический факт» имеет большую заслугу просто потому, что он, как недурной знаток мистики, указал нам, как много черт могли почерпнуть христиане у второстепенных мистических учений. Вокруг Средиземного моря существовало много таких братств, у которых было много мифов, совпадающих с тем, что мы находим в евангелиях.
В результате что получилось? Нечто, хотя и довольно бессмысленное, но до крайности трогательное и утешительное.
Если бы пролетарий был мыслителем, он сразу понял бы всю странность того, что вездесущий, всемогущий, всеблагий бог создает мир и человека, никуда не годных, насквозь греховных…
Почему этот совершенный мудрый бог создал такую гадость, как грешного человека, а если он создал, то кто виноват? Казалось бы, он сам виноват. Нет, говорят, что он не виноват, а виноват сам человек. Если человек соблазнился, и виноват человек, а не бог, то наказывай человека. Но оказывается, что он так возлюбил мир, что мучит за него своего невинного сына. Это было в высшей степени нелепо, но вместе с тем и в высшей степени трогательно.
На самом деле, если бы мы хотели этот роман представить конкретно, то пришлось бы сказать — бог сделал страшную ошибку, бог есть великий преступник, он со страшной тоской, со страшной мукой смотрит на мир, который он же ошибочно создал, и чувствует свою громадную ответственность за эти двуногие существа, которым он дал сознание, которым он дал совесть и которые терзают друг друга, и бог мучительно думает, как их спасти, он отделяет свою душу, своего любимейшего сына и говорит — иди, спасай, если можешь спасти — и сын идет и старается спасти, доходит до подлинной смерти и, продолжая роман, нужно сказать, — не смог спасти, потому что прошло 2 тысячи лет, и двуногие такие же скверные, и их по–прежнему посылают в ад.
Сын бога пришел на землю, чтобы страдальчески искупить, он оказался проповедником, пошедшим в народ, тем небесным баричем, небесным царевичем, который на земле явился родившимся в семье простого плотника, который сделался мучеником и революционером, но который был повешен за свою пропаганду и который, в результате этого, опять вернувшись на свой божеский престол, оттуда смотрит на нас с великим сожалением и любовью и старается проделать свое дело помощи, — все это очень трогательная легенда, на которую может навертываться целая масса всяких деталей.
Христианство, таким образом создавшееся и за историей которого я не могу следить в подробности, родило борьбу священников с апостолами и пророками. Пророки все творили и творили новое. Сегодня они что–нибудь придумали, священники это признали, а завтра воспаленное воображение пророка выдумывает новый факт из жизни Христа, а консервативный человек, которого выбрали в дьяконы, распорядители имущества, которое стало накопляться, т. к. богатые, главным образом женщины, стали жертвовать на церковь, пресвитеры–старейшины, занятые благоустройством, не желали, чтобы появлялись ереси; чтобы не вцеплялись в волоса друг другу несогласно мыслящие, этот консервативный человек говорит: мы установим раз навсегда, каков был Христос, чему он учил, и вы больше ничего не прибавляйте, а то мы из споров не выйдем вовек. Этот процесс борьбы священников с пророками в результате своем установил ортодоксальную веру. Священники, путем соборов, в конце–концов, установили ортодоксальность и заявили, кто не верит, как мы постановили, тот подлежит осуждению! Постановили же мы такие вещи, которые понять нельзя, но это не вашего разума дело. Бог не один и не три, а один и три в одно и тоже время. Христос не человек и не бог, а человек и бог в одно и то же время. Народ вопил: не понимаем! — И не надо понимать, потому что человек глуп, а бог мудр, и его истины вы понять не можете, их может понять только епископ.
Возникали ереси. Ереси карались. Когда установили ортодоксальность, когда установили это рабство мысли, установилась и сильная церковная дисциплина, и почти весь пролетариат больших городов был завоеван христианством. К нему присоединились некоторые слои мелкой буржуазии и некоторое количество бар, которые искали в христианстве воскресения, можно сказать, лучшая, наиболее идеалистическая, хотя, может–быть, несколько дряблая часть аристократии. Все это создало вокруг пролетариата толпу адептов, толпу людей этим пролетариатом вовлеченных в свою орбиту. Это был громадный, в высшей степени многолюдный и великолепно дисциплинированный союз. Но ему все еще приходилось жить в подполье, бороться против языческих жрецов, против религии императора, который христианам казался слугой демона, зверем из бездны. В этом подполье зрела эта дисциплина, зрела вера в вождей, вырастала громадная власть главного старейшины. И вот Константин, этот величайший развратник, хитрец, сам принявший христианство только за несколько часов до смерти, когда Константин предложил духовенству сделку и сказал: ваше стадо вас слушается, пошлите их солдатами в мое войско и скажите, что если они будут драться за мое, Константиново, проклятое дело против проклятого дела моих двоюродных братьев, то их Христос благословит и они будут настоящими воинами церкви. Скажите им это, заставьте их в это поверить, и если вы дадите возможность опираться на силу вашего стада, я дам опору меча против еретиков. Мой светский меч против твоего врага, — имеющаяся у тебя сила должна быть опорой мне. Мне не нужно старого жреца, мне нужен ты, новый жрец.
И новый жрец пошел на эту сделку. Он продал свое стадо. Он об'явил христолюбивым императорское войско, христопомазанииком самого императора, благословил его двор, бюрократию и т. д., и т. д.
Это создало великолепную почву, для дальнейшего процветания всяческой несправедливости. Это было величайшим предательством организованной интеллигенции тогдашнего пролетариата. Пролетариат протестовал, он создавал разные ереси. Они покатились далеко в новейшее время, через средние века и эпоху Возрождения. Среди них некоторые доходили до революционности. Здесь можно упомянуть коммуну Мюнстера. Они приобрели такой характер, как движение пуритан в середине 17 века в Англии. Были такие, которые изумляли своим терпением, терпели до мученичества, иные, более редкие секты, отказавшиеся от христианского непротивления, сыграли огромную роль в истории человечества и представляли собой группы, настроение которых может быть выведено из своеобразного положения той социальной среды, из которой они вербовались. Но подробно об этом я говорить сейчас не буду.
Такой представляется сущность христианства и в кратких чертах его история.
Марксизм, как я уже сказал в введении в сегодняшнюю лекцию, представляет собой тоже продукт творчества пролетариата. Вне пролетариата он возникнуть не мог бы, хотя редакция, великая редакция тех идей, которые пролетариат обрел в своей практике, принадлежала определенным идеологам и героям этого пролетариата.
Разница между положением нового пролетариата и пролетариата античного во всей своей полноте сказалась в ином подходе к миру. Античный пролетариат не только был оторван от своей культуры, был невежественен, но и сама культура была глубоко антинаучна. Почти никакой науки не было. Она, во–первых, была доступна очень немногим и серьезного значения в жизни не имела. Наоборот, современный капитализм чрезвычайно заинтересован в развитии прикладных знаний. Он несомненно способствовал росту научной мысли, т. е. точных наблюдений и точных выводов из этих наблюдений, и пролетариат, хотя ему и перепадали лишь крохи со стороны науки, все же через нынешнее основанное на науке производство несравненно теснее связан с миром науки, чем античный пролетариат с миром тогдашней мысли. Это–то и обеспечивает сразу другое отношение пролетариата к миру. Пролетарий нынешний, поскольку он подпадает под влияние науки, отнюдь не склонен к фантастике. Он ищет в постановке вопросов строгой определённости практического их разрешения. Он отвергает все находящееся в области туманных гаданий. Социалистическая мысль пролетария дошла до своей полной зрелости только на стадии научного социализма. Социализм, — продукт пролетарской мысли, ибо только пролетариат заинтересован в действительном осуществлении социализма, но научный фундамент под зданием социализма стал возможен только благодаря расцвету естествознания и техники при поддержке и покровительстве капитализма. Затем, не только совершенно реалистично анализируют нынешние пролетарские пророки, т. е. пролетарские ученые, мир, как он есть и куда он стремится, но кроме того еще пролетариат чувствует себя силой среди сил. Античный пролетарий не чувствовал себя силой. Думать о том, что он может путем революционного восстания сломить своих противников, он не смел, если отдельные попытки и были, они беспощадно подавлялись. Античный пролетариат не представлял собой особо сильного класса ни количественно, ни по сплоченности. В отличие от него, новый пролетариат представляет собой в странах развитого капитализма большинство населения или половину населения, или очень значительный процент, недалеко отстающий от половины. Организованность пролетариата настолько велика, что даже в такой стране как Россия, где к началу революции пролетариат составлял не больше 10% населения, он оказался достаточно сильным, чтобы сгруппировать вокруг себя трудовые массы и выступить в качестве наисильнейшего класса в своей стране.
Как сила, революционная сила, восставшая и свергшая старую власть — он есть сила разрушительная. Но мало разрушить, надо еще создать, и пролетариат чувствует себя в силах создать. Он чувствует себя в силах продолжить капиталистическое производство со всеми его тенденциями, ко все большей технической мощности, ко все большей организованности. Выбросив за борт капиталистов, он сам ведет мир по пути дальнейшего технического развития. Вот это–то делает его творцом. Нынешний пролетариат мог сформировать свое миросозерцание только в соответственных образах и соответственных идеях на основании точного научного анализа того, что же такое общество, каковы те пути, какими это общество может быть переработано в соответствии с интересами пролетариата, как создать условия, при которых победа его могла бы обеспечить действительно счастливое существование человечества.
Какое же теперь, при этой коренной разнице между мужественным, самодовлеющим и себя определяющим духом нового пролетариата и ленивым, паразитирующим и уповающим на бога пролетариатом старого времени, какое–же рядом с этим контрастом существует сходство? Такое сходство все же есть. Как старый пролетариат противополагал себя миру господ, так и новый пролетариат противополагает себя миру капиталистов. Как старый пролетариат находил, что мир лежит во зле, так и новый пролетариат находит, что мир лежит во зле. Как старый пролетариат эгалитаристичен, т. е. считает, что нужно стремиться к равенству, так и новый стремится к созданию такого общества, при котором было бы возможно на земле равенство. Как у старого пролетариата был свой золотой век, свое царство божье, так и у нынешнего пролетариата есть свой золотой век, свой миф о крушении мира, свой апокалипсис и свой счастливый исход из этой борьбы. Только он для этого не ждет внешней силы, он опирается на самого себя, он ищет того момента, в который враг будет достаточно слаб, а его пролетарские силы будут достаточно организованы, чтобы совершить военное нападение на своих врагов и самостоятельно произвести означенный переворот.
Конечно, и будущее рисуется различно новому пролетариату и старому, но есть и сходство. Старый пролетариат признавал блаженство без работы. Новый пролетариат рисует себе организованную, технически страшно мощную, поэтому недолго длящуюся, не болезненную для человека, не тягостную работу. Но при этом сходство все же есть. И там человек стремится освободиться от труда и здесь тоже, но только здесь он стремится освободиться от труда путем организации труда, путем превращения в чрезвычайно концентрированный, мощный труд, который дал бы возможность человеку большую часть своего времени освободить для других целей, не связанных с добыванием предметов первой необходимости. Таковы черты сходства и разницы в этом отношении.
С другой стороны, мы скажем, что новый пролетариат, марксистский пролетариат считает, что этой цели можно добиться только через революцию и через революцию может быть очень жестокую, тем более жестокую, чем больше будет сопротивление врага. Но нельзя сказать, чтобы терпение и миролюбие христианства вполне расходилось с марксизмом. В некоторых изводах христианство было довольно революционно и в своей основной толще ожидало тоже очень жестокой революции. В соответствии со своим лихорадочным воображением, оно рисовало себе эту революцию в более жестокой форме, чем какой угодно террор — в виде страшного суда и ада. И старый пролетариат считал не самого себя проводником этого наказания, этого страшного суда, а небесные силы. Из того, что между христианством и марксизмом существует некоторая параллель, отнюдь не следует, что можно создать амальгаму, можно сблизить христианство и марксизм. Нет, наоборот, всякое внедрение в марксизм каких бы то ни было оттенков христианства, всякое стремление создать христианский социализм, в корне портит новое движение. Это все равно, как если мы скажем: трактор похож на соху, делает ту же работу, и поэтому нужно трактору поучиться у сохи. Это невозможно. Научный социализм — это более высокая стадия развития, и рудименты, которые давно отмерли, не могут быть ингредиентами этого нового. Мы наблюдаем, что всюду там, где в сознание пролетариата или мелкой буржуазии, крестьянской массы, за душу которой пролетариат борется, проникают какие бы то ни было старообрядческие или реформированные обновленческие христианские идеи, всюду они являются враждебными по отношению к марксизму, и марксизм борется с этими отжившими верованиями. Это есть борьба за оздоровление, за создание мощной, боевой организации пролетариата. Отсюда, конечно, и постоянные конфликты, по линии нашего соприкосновения со всеми религиозными верованиями. Отсюда борьба не только против христианства искаженного, против того церковного христианства, против которого и каждый подлинный христианин должен был бы бороться, ибо церковное христианство есть сдача позиции «дьяволу», но и против подлинного христианства. Когда мы видим, что подлинное христианство пролетарское, и христианство, в силу соображения, что так ему будет легче существовать или в силу искреннего убеждения, просыпается под покровом церкви, то и с этим новым или, верней, старым и воскресающим христианством нам бы пришлось бороться, и неизвестно, что для нас вредней — новое христианство, т. е. христианство реформированное, обновленческое или старое, церковное. Если одно из них, в силу своих заскорузлых и бросающихся в глаза нелепостей, очень ненавистно, очень отвратительно, то за то и бороться с ним легче, а христианство более тонкое, более этическое, более революционное, менее нас от себя отталкивает, но зато в более тонком виде просачивает тот же яд, в котором последнее слово есть терпение.
В этом смысле толстовство, как довольно чистая форма христианства со своим лозунгом «терпение», является в высшей степени отрицательным учением. Ведь, оно не просто упирается в терпение, а рекомендует пассивную борьбу и направляет ее не только против старого мира, но и против нового мира. Если оно с нами не согласно, то разлагает не только белую армию против нас, но и красную армию, и таким образом является для нас чрезвычайно определенным врагом. И только его безучастность и слабое влияние в такое роковое время, как наше, дает возможность его игнорировать. Оно могло бы вырастить чрезвычайно опасного врага, который бы говорил: «и мы коммунисты, и мы за ваши идеалы, но мы за то, чтобы это было сделано мирным путем, а так как вы взяли мечи в руки, мы вынуждены быть вашими врагами». Они стремились бы к нашему разрушению, нашему разложению, и так как их проповедь как–будто бы революционная, гораздо более доступная низшим слоям, чем бело–жандармская, они бы больше разлагали наши массы, чем противоположную сторону, и могли бы быть таким образом прямыми изменниками революционному движению. Если этого нет, то потому, что в нашем конфликте толстовство как бы затемнилось. Пожалуй, есть еще опаснее союзник, который будет говорить, что он с нами. Во время нашего последнего конфликта с Англией, обновленческая церковь издала письмо к архиепископу Кентерберийскому, и кроме того, появилось заявление мусульманского духовенства о том, что в случае, если разразится война между Россией и Англией, оно–де благословит наши штыки на брань. Нам такое благословение ни с какой стороны не нужно, мы можем без него обойтись, но не в этом суть. Здесь, действительно, кроется большая опасность. Получается такая вещь, что как–будто бы это церковное течение готово итти с нами, будто бы нет разногласий у нас, но ценою этого что проводится? В чем остается разница, почему эти «обновленцы» не просто коммунисты? А разница в том, что и бог и душа с загробной жизнью — все это остается целым огромным миром всяких предрассудков, всякого старья, которое продолжает занимать душу человека. Вот в этом и заключается преимущество пролетария и величайший реализм его, что он на все это не надеется, не апеллирует к этому, но как–никак мечты о запредельном мире преподаются самым деятельным образом всякой, самой обновленной даже церковью, они просачиваются к нам и могут парализовать нашу энергию, затемнять тот абсолютно кристальный, научный социализм, который мы хотели бы видеть базой деятельности всего пролетариата и ближних к нему слоев.
Марксизм имеет в себе такие свойства в области тактики и своего конечного идеала, которых у христианства быть не может. В христианстве, в некоторых случаях, в иезуитском ордене, развивалась значительная гибкость, мягкость, тактическое умение, но это сводилось к оппортунизму.
В сущности говоря, были известные хитрые приемы, при помощи которых можно было, считаясь с влиятельными лицами и средой, будучи беспринципными, гибкими, проползать там, где нельзя было пройти напролом. Марксистская тактика — одно из величайших явлений человеческой мысли, которое мы когда–либо на земле наблюдали, ибо это есть замечательное создание воли пролетариата, который в марксизме старается обосновать себя, как часть человечества, противоположную всем остальным классам, одним — как враг, другим — как идеальный руководитель, как класс, точно знающий, что ему нужно, и могущий вести за собой другие, менее сознательные группы. Здесь есть напряженная громадная воля, и вместе с тем это ни на одну минуту не есть нечто обманывающее, вытекающее только из этой воли — я так хочу, я буду бороться, я пойду по прямой линии. Марксистов часто называют фаталистами. Марксисты часто говорят, что воля не играет никакой роли, что события создаются сами собой, что экономические явления, не зависящие от воли отдельных людей, являются той базой, которая определяет собой все, вплоть до революционной партии и ее тактики. Если марксисты выходят из детерминизма, не являются ли они самыми настоящими оппортунистами, не идут ли они по течению, не учат ли, что остается лишь подчиняться действительности? Вот в том–то и дело, что нет, и постоянно возможны две ереси, направление в левизну, когда классовую волю принимают за единственного определителя, и уклонение в меньшевизм, когда принимают естественное течение событий за решающую силу, которой приходится подчиняться. Марксизм одинаково далек от того и другого. Он говорит: общество, процессы, которые в нем происходят, должны быть изучены нами об'ективно. Правда, в будущем, когда люди будут абсолютно сознательны, когда один человек не будет бороться с другим, одна группа с другой, одна нация с другой нацией, мы овладеем своей судьбой и тогда общество будет делать свою жизнь, борясь с природой, поскольку она будет противостоять, но это будет тогда, когда мы обратимся в организованное целое. Теперь же, когда каждый борется против каждого, когда борются группы и классы, когда мы имеем перед собою хаотический процесс воздействия раздробленных воль — результаты не зависят от сознания, но должны быть вычисляемы на основании об'ективных законов, как любое хаотическое явление. Но среди этих воль мы имеем все же и постепенно организующуюся человеческую волю. Сам класс, пролетарский, он, добиваясь все большей организованности, дисциплинированности и сознательности, идет к прыжку «из царства необходимости к царству свободы», о котором говорил Энгельс. Чем больше мы организуем пролетариат, который тем влиятельнее, чем более сознателен его авангард, чем более партия пользуется доверием, чем мощнее руководит, — тем более ускоряем мы победу. Маркс не говорит, что человеческая воля ничего не значит. Он не говорит, что какие–то демоны решают за нас.
Он говорит, что воля каждого человека определяется его положением, его социальной средой, его интересами, и поэтому можно из анализа общества сказать, кто куда пойдет, кто наш враг и кто наш друг или полудруг. Это можно сказать легко, почти безошибочно. Воля пролетариата определяется его положением в обществе, и раз определившись, как воля, направленная к социализму, она действует, как сила, и будет тем более действовать, чем она будет организованнее.
Тактика пролетариата такая: создать возможно более организованную и напряженную революционную волю, а с другой стороны, никогда не направлять ее, не зная, в каких берегах она потечет. Это величайшая тактика, которую можно себе представить, и она совпадает с военной тактикой. Разве полководец скажет: я армию создал, я армию вооружил, я армию организовал, мне нечего знать, как расположена позиция врага, сколько у него войска и т. д.? Нет, он изучает это точнейшим образом и не сделает ни одного шага, который бы не был обусловлен маневрами врага. В этом заключается боевая сила марксизма. Вот почему марксизм так холоден научно, так бесконечно честен, когда он делает свои выводы, и почему он так бесконечно активен, когда дело идет об организации своей армии и о том, чтобы пустить ее в ход.
В этой области отмечу: как христианство пролетарское обрастало корой своей организованной интеллигенции, своими дьяконами, пресвитерами и епископами, которые предали этот пролетариат князю мира сего, так точно случилось и с пролетариатом новым. Новый пролетариат тоже оброс ортодоксальной церковностью, и эта ортодоксальная церковность была отнюдь не то, что называется ортодоксализмом. Больше всего это был реформизм, потому что он выдавал себя за подлинный марксизм, а был началом сдачи позиции. Он считал себя в высшей степени правоверным и претендовал на то, чтобы быть признанным всеми. Явились руководящие круги, занявшие депутатские места, сидевшие рядом с министрами. Явилась своеобразная пролетарская аристократия, составившаяся в большей своей части из перебежчиков из других классов, и этот верхний слой стал относиться к марксизму, как к фразеологии. В империалистическую войну социал–патриотизм показал себя полностью. Нынешний пролетариат, при всей зрелости своей мысли, при всей своей организованности, все–таки оказался на пути к тому, чтобы с ортодоксальными попами, со вторым Интернационалом пойти всем стадом служить Константину — Вильгельму — Николаю. Он им служил, он за них дрался. При помощи целого ряда софизмов честнейшие люди предавали плоть и кровь пролетариата в качестве пушечного мяса. Эта опасность продолжается. Сейчас это поповство ортодоксальное во втором Интернационале, которое держит большинство пролетариата в своей орбите, продолжает быть колоссальнейшей опасностью, ибо оно при помощи марксистской фразеологии отдает пролетариат под иго капитала. Прежнее духовенство это делало, заявляя: терпи! Христос терпел и нам велел! Терпение, это был лозунг, который проповедывало старое духовенство, и лозунг меньшевистский — то же самое терпение, только под новым соусом толкования марксизма, как эволюционизма. Придет время для революции, значит и придет, а раз не пришло еще, значит нечего торопиться. Дело не в том, чтобы активно организовать предпосылки революции, чтобы звать к революции, чтобы готовить боевые силы, а чтобы завоевывать места в парламенте, их терять и опять завоевывать и опять терять. Дело не в том, чтобы менять ход событий, потому что это было бы бланкизмом. Это второе пришествие в легендах христианства. Никто не ведает часа и дня, в онь же грядет жених, и они также ждут, как христиане ждут своего второго пришествия. Как у христиан возникали ереси, восстанавливающие подлинный христианский дух, т. е. непримиримое отношение к другим классам: ни в коем случае не признавать государства, ни в коем случае не признавать войны, — так точно и здесь возникло такое же чисто пролетарское, чисто социалистическое учение — коммунизм. Разница только та, что тогда перед миром раскрывались столетия торжества господ, в смысле постепенной их метаморфозы в феодальный строй, ранне–капиталистический строй и капиталистическую эпоху, а ныне капиталистическая эпоха подошла к концу, выдыхается, и стремление заключить с ней союз не может дать этому поповству 2‑го Интернационала ничего. Они больше поддерживать друг друга не могут. Наш об'ективный научный анализ говорит, что, хотя мы тоже не можем точно определить сроки, но эти сроки близки, и они будут тем более близки, чем активнее мы будем готовить наш страшный суд, мы не будем ждать, когда от края до края неба чуждые силы экономические или, как христиане думали, потусторонняя сила, зажжет пожар революции. Мы должны сами зажечь, выждав удобный момент и, собирая силы пролетариата вокруг знамени Коминтерна и Профинтерна, придать революции максимум сознательности и организованности.
В этом колоссальная разница положений. Христианство оказалось безнадежным, потому что оно надеялось на потусторонний мир, и в виду своей метафизичности и мистичности, в виду отсутствия у пролетариата реальных сил, оно должно было закончиться путем измены поповства, слившегося с врагом.
Наша марксистская внутренняя борьба с параллельными христианству порождения ни является нашей задачей. Если мы боремся одной рукой с христианством, то другой рукой, на чисто идеологическом фронте, мы должны бороться с нашими собственными попами, лже–ортодоксами, социалдемократами, которые на нас смотрят, как на еретиков, как на меньшинство, как на смутьянов, и только в борьбе очистится сознание пролетариата и крестьян от всех предрассудков старой религии и от всех предрассудков нового суеверия, меньшевистского суеверия, меньшевистской измены, только в борьбе мы можем выковать подлинное марксистское миросозерцание и подлинное марксистское поведение.
Последнее, что я хочу сказать в своей лекции, это относительно предельного идеала марксизма. Говорят, что в сущности цель наша в том, чтобы хорошо устроиться на земле. Этого нельзя не коснуться, потому что это один из главных козырей, в руках обновленных христиан, против нас. Эти аргументы можно слышать из уст Введенского. Он напирает на то, что нам только и нужно, чтобы все были сыты и довольны, а это де нечто животное. То ли дело у нас?! И бессмертная душа, и поднятие к богу, который есть абсолют! Все это звучит до чрезвычайности высоко и прекрасно — мы за духовное в отличие от телесного. Мы смотрим на человека, как на дух, и вы нас не подкупите комфортом. Все эти возражения — вздор. Смешно, чтобы пролетарий не придавал значения требованиям живота. Когда человек голоден, он хочет быть сытым, и голодный организм может родить больные и странные идеи. Мы знаем, что мозг должен хорошо питаться, и тогда проявляется то, что мы называем здоровым духом, ясным и легким.
Материальное благоустройство — это простая предпосылка, чтобы развиваться в жизни; надо, чтобы прежде всего — человек не страдал от отсутствия помещения, от отсутствия пищи, от болезни, и т. п. — и как нелепо говорить больному: «какой ты чудак, вместо того, чтобы задуматься о величайших целях, ты задумываешься о своей болезни», так и здесь нелепо говорить о том, что мы заботимся только о том, чтобы быть сытыми. Надо излечить человеческую нищету, порочность и невежество, надо вправить, вылечить, освободить от всего этого человека, чтобы он мог поставить себе настоящие цели, чтобы достичь тех богатств, которые необходимы человеку для дальнейшего развития. Маркс в статье о «Рикардо и Мальтусе» говорит нам, что их дело является предельным критерием для социалистов — это рост богатств для человечества. Вы скажете, говорит Маркс: это нечто сухое, но здесь богатство человеческое. Богатство человеческое понимается не формально. Богатство общества социалистического означает возможность максимального развития всех заложенных в человеке сил. Это–то мы ставим как определенный идеал. Создать на земле такую обстановку, при которой человек может развиваться в наиболее разнообразное, мощное и совершенное существо — вот наш предельный идеал. Мысли и чувства человека должны развиваться необ'ятно, многогранно, превзойти нынешнюю мысль, как она превосходит мысль животного. Это наше стремление к сверхчеловеку, но не по Ницше, а стремление самого человека, освободившись от гнета борьбы и внутренней эксплуатации, быть тем, чем он должен был бы быть, чем каждый хочет быть. Иметь сильные мускулы и сильные нервы. Ведь когда организм функционирует правильно и мощно, это значит, что человек просвещен, логичен, что перед ним раскрылись горизонты, которых мы себе представить не можем. Мы ищем свободной мощной разумности, мы ищем полного совершенства, полного счастья, а оно возможно только тогда, когда враждебность от нас отпадет, когда человек человеку сделается братом, и только общее хозяйство может каждому из братьев обеспечить все возможности полного развития. Одно определяет другое. Для того, чтобы этого добиться, нам нужно побороть, нужно растоптать те препятствия, которые строятся перед нами эгоистической волей, эгоистическими группами и классами, интересы которых толкают их на борьбу против достижения этих наших идеалов. Отсюда прямая задача вести ту борьбу, освещенную марксистской тактикой, которую я перед вами выше охарактеризовал. Марксизм, в смысле предельного об'екта, в смысле высоты идеала, не боится соревнования с христианством. Он практичен, он трезв, он боевой, и в этом его громадное отличие от поповского христианства. Единственно, чего он вам не обещает, и что обещает христианство — это загробной жизни и бессмертия вашей души. Вот здесь, я бы сказал, слабое место социализма. Когда мы обращаемся с этой проповедью не к пролетарию, а к интеллигенту, — интеллигент носится со своей личностью, ему мало присуще «мы», сознание коллектива, он легко бросает такую фразу, которую произносил и великий Герцен: «что мне за дело до моих внуков».
Мне важны мои собственные переживания, мое собственное «я», мое собственное счастье, и конечно, если рассуждать так, то можно сказать, что величайший процесс, при помощи которого мы придем к желанной жизни, он оставляет меня равнодушным. Мне важно, что у меня есть душа, которая после страшной смерти будет иметь еще какую–то судьбу.
На это можно ответить только таким образом: против собственных пороков, собственного уродства человек часто бессилен. Эгоизм, стремление все оценить с точки зрения своей личности, есть порок, есть уродство мелко–буржуазного сознания. А здоровый пролетарий идет в Красную Армию бороться в первых рядах, не щадит себя в этой борьбе, и если спросить его — что это тебе дает? — он скажет: «это дает мне величайшую радость, радость сознания, что я участвую в общем строительстве. Зачем думать, что я не вкушу плодов этого строительства? Для меня сознание, что я участвую в этом строительстве — уже это спасение. Как для христианина упование на загробную жизнь, так для меня спасение в том, что я содействую росту грядущего».
Кто не умеет так чувствовать, кто находится в одиночном заключении собственного пиджака, тот так мыслить не может, и того на этой мякине не проведешь. Он скажет: что такое грядущее поколение? Вы приглашаете меня быть навозцем для грядущего поколения? Я этого не желаю. Я ищу бессмертия души.
Что касается нас, то в нас есть непоколебимое убеждение, основанное на науке, в том, что мы в нынешней жизни получим награду. Даже те, которым приходится влачить тяжелое существование, получают эту награду, потому что они реально чувствуют себя строителями.
Люди же, опирающиеся на бессмертие души, не только на самом деле опираются на иллюзию, в воздухе висят со своими старыми предрассудками, происхождение и развитие которых наукой вполне выясненно, но они и на самом деле в том постоянно сомневаются, и я глубочайшим образом убежден, что, кроме тех, которые стоят на уровне дикарей, все другие, т. е. те, о ком идет речь, те, сознание которых мы хотим завоевать, на самом деле в это не верят, а только стараются верить, и примером этому служит Толстой, который постоянно записывает в свой дневник «сегодня не верю» и который натаскивает себя, чтобы поверить. И такова судьба всякого интеллигентного человека. У меня бессмертный дух. Он мне важен. Как мне устроить свой дух, чтобы, когда меня отвезут на кладбище, он смог жить и развиваться? По временам верующая интеллигенция говорит себе: а если это не так, если это неверно? Если на самом деле я себя обманываю? И тогда она стоит перед дырой и тем более цепляется за свою душу, что, отойдя от своей души, она, кроме пессимистической картины безотрадного быта, ничего не видит, и она колеблется между обманчивым светом своей лживой веры и пустотой, когда жизнь кажется склепом. И таким людям мы говорим: может быть, вы постараетесь понять нас, может быть, постараетесь путем вхождения в соответствующие организации, путем работы над собой постичь, что такое та светлая уверенность в громадном смысле, которую жизнь получает в сознательной работе, которая может осветить каждый час нашей жизни, и вы поймете, что не вы богачи, а мы богачи, ибо мы эту смерть, этот гроб побеждаем, побеждаем потому, что наше сокровище не связано с нашим бренным телом, а связано с тем, что выше тела и что нетленно может переходить из поколения в поколение. И если бы свое собственное писание понимали так, как надо, то вы поняли бы, что пролетарий, умирающий за други своя, действительно отдает душу свою за них. Когда он говорит: не верю в свою душу, не нужно мне бессмертной души, но ту, которая у меня есть, я хочу отдать, чтобы более пышным светом загорелась мысль человеческая — кто говорит так, тот способствует тому, чтоб его собственное «я» его пережило, а кто душу свою отдать не желает, кто за душу цепляется, тот свою душу губит, тот замыкает себя и оказывается в пустыне, где он засыпается песком суеверий и исчезает бесследно.
Я резюмирую, товарищи, я скажу, что христианство в настоящее время нужно признать отмершим, пролетариату ненужным. Это продукт творчества пролетариата античного, пролетариата паразитарного. Этот продукт пролетариата в гнилом, искаженном виде мы встречаем в нынешней церкви. Восстановить старый дух христианства — это напрасная работа. Мы имеем теперь другой пролетариат, пролетариат боевой, который является истинным, коллективным мессией, призванным спасти мир. Христианство отжило свое время, пролетариат теперь на другой стадии, чем был 2 тысячи лет тому назад. На этот раз пролетариат в подлинной науке видит себя, свою цель — принести подлинную истину миру, и он идет сам и ведет других к осуществлению этой истины, не к царству божью, а к царству человека, разума и справедливости.
