Два спектакля

Будем надеяться, что продолжение сезона даст нам вещи не менее интересные и волнующие общественное мнение, чем те, что даны началом сезона. Теперь выяснилось, что гвоздями этого начала сезона являются «Дни Турбиных» в Художественном театре и «Любовь Яровая» в Малом. Я уже писал об этих пьесах, об их социальном содержании и литературно–драматической форме, а также об их исполнении. Мне хочется теперь оценить социальное значение самого успеха этих пьес.

«Дни Турбиных» — социологически пьеса скользкая. Если брать за исходный пункт непримиримость по отношению к советской власти, то, по сравнению с такой позицией, спектакль этот по своему социальному содержанию должен быть определен как сменовеховский, как идущий по пути к признанию нового порядка и лояльному сотрудничеству с ним.

От вершин всякого рода белогвардейства и реакционного мещанства спектакль выразительно отмежевывается. Он приемлет — правда, несколько формально и внешне — новый революционный порядок; но он настаивает в то же время на благородстве, преданности (хотя и связанных с политической ошибкой, может быть, даже политическим недомыслием) многих интеллигентов, служивших в рядах белой армии якобы не за страх, а за совесть. Этот мотив, обороняющий и «добрую память» некоторых элементов, павших или, во всяком случае, побежденных в великой гражданской войне, крайне возмутил многих; для других же он оказался чрезвычайно привлекательным, был воспринят с благодарностью.

Однако успех «Дней Турбиных» определился не этим моментом, хотя момент этот и играл известную роль. Гораздо большее значение имел мелкий элемент, проведенный в той же пьесе: это — любовь к мещанскому уюту. Многим вспомнилось сладкое время интеллигентски–мещанского житьишка. Сколько есть людей, которые и в нашем теперешнем восстановлении, в нашем дальнейшем строительстве прежде всего ищут возможности восстановить и дальше устроить непроглядно–мещанский комфорт! Рядом с достаточно остро выраженным политическим мотивом второй голос спектакля выводил мелодию какой–то забытой нами тривиальности, связанной с чувствицами живущих «за кремовыми занавесками».

Несмотря на то, что я спорил с особенно острыми врагами спектакля, конечно, я гораздо ближе к ним, чем к тем, которым он нравился безусловно. Я и сейчас полагаю, что само появление спектакля оказалось для нас полезным. Это, несомненно, определенный момент сдвига наиболее далеко от нас отстоящей части обывательской интеллигенции; так как он выявлен (у Булгакова есть несколько талантливых сцен) в разрезе осуждения старого мира, то в общем и целом для действительно внимательного и объективного наблюдателя весь этот спектакль как общественное явление был выражением известного прогресса.

Быть может, больше, чем предыдущими внутренними элементами, привлек спектакль внимание московской публики прекрасным исполнением. И это неплохо. Театр силен, конечно, тогда, когда он дает пьесе наиболее совершенное и острое выражение. МХАТ Первый сделал это. Если благодаря художественности оформления он и усилил отрицательно оцениваемую нами тягу публики к этому спектаклю, то именно достоинствами игры он обеспечил видное место за ним как общественным явлением и, может быть, впервые заставил всю Москву говорить о театрально–художественном произведении с волнением, и при этом не как о зрелище, а как о куске жизни, как о связке тезисов.

Для нас, для тех, кто хочет, чтобы театр был организующим отражением жизни, и кто отнюдь не зарекается от борьбы элементов, входящих в нашу общественность, и на сцене театра самая острота общественных интересов, взволновавшихся вокруг «Дней Турбиных», была явлением отрадным.

И разве не правы были мы — так сказать, советские театральные оптимисты, — когда говорили, что наша общественность сумеет великолепно преломить все, что на первый взгляд может показаться чуть ли не разрушительным элементом в пьесе Булгакова?

Появлением на сцене Малого театра «Любови Яровой» и огромным успехом ее у московской публики все поставлено, как и надо было ожидать, на свое место. В самом деле: во враждебном нам лагере, частью и в заграничной прессе, старались петь песни о том, что–де русский талантливый актер только тогда очнулся, почувствовал свою силу, вернулся к прежнему своему искусству, когда ему дали настоящую, правдивую пьесу — пьесу, созвучную его собственным, подавленным советской властью, симпатиям. Эти злобные утверждения для меня не имели с самого начала никакой силы. Я вполне верю К. С. Станиславскому, когда он говорит, что МХАТ Первый был бы очень рад поставить чисто революционную пьесу, если бы она оказалась достаточно художественной.

Я считаю, что в постановке «Пугачевщины» Тренева было сделано посильное усилие именно в этом направлении, проявлено живое желание идти навстречу революции. Я знаю, что в МХАТ Первом если не все, то многие рассматривали «Дни Турбиных» как отклик театра на живую общественность и чрезвычайно удивились, когда то, что они принимали как описание сдачи интеллигенцией своих позиций перед железной силой большевизма, — вдруг приняли чуть ли не за контрабандой провезенную контрреволюцию. Я уверен, что артисты МХАТ Первого еще докажут полную свою способность художественно выполнить художественно коммунистическую пьесу.

Но, тем не менее, внешний факт как будто говорил за то, что правы как наши заграничные недруги или собственные наши контрреволюционеры, так и левые наши рецензенты, которые рады поставить ненавистным академическим театрам всякое лыко в строку. <…>¹

Но обратимся теперь к публике. Один талантливый и наблюдательный, но насквозь буржуазный заграничный журналист писал, что достаточно было проявиться хотя бы малому душку протеста против советских трафаретов в «Днях Турбиных», как публика откликнулась на это с упоением.

Что говорить, есть у нас некоторое количество публики, которое побежало бы смотреть контрреволюционную пьесу. Мы не говорим, что сожгли все имеющиеся у нас плевелы или что нам удалось переродить в настоящих граждан значительное количество злопыхательствующих обывателей. К ним надо прибавить и тех, которые испокон века живут интересом к запрещенному плоду. Вокруг «Дней Турбиных» поднято столько цензурной пыли, что облака ее привлекли внимание обывателя. Любознательный иностранный журналист пытался сказать этим, что большая московская публика революционной пьесой интересоваться не может. Не существует–де контакта между большою московской публикой и тем, что по приказу правительства дается в театрах.

Конечно, над этим можно только смеяться, и мы можем привести множество доказательств полной нелепости этой формулы во всех ее частях. Но наилучшим доказательством является все–таки «Любовь Яровая». Мы знаем хорошо социальный состав публики, бывающей на премьерах. Конечно, она далеко не рабочая, далеко не коммунистическая. Хотя рабочие и коммунисты на премьерах бывают, но, конечно, в небольшом количестве.

Я сам почувствовал удивление, когда увидел энтузиазм этой смешанной публики, выросший в конце до того, что занавес был поднят 6 или 7 раз после триумфальной сцены победы революции. Я вовсе не понял это как доказательство определенного политического настроения премьерной залы. Ничуть. Я понял только, что ее политические антипатии сейчас стали уже не существенны, что и ярко советская пьеса, если она сыграна художественно, затрагивает в ней какие–то струны и вызывает все признаки самого несомненного восхищения. Но ведь это премьерный зал. А большая публика? Примесь партийных людей, комсомольцев, рабочих в этой большой публике Малого театра значительна, но, пожалуй, надо признать, что доминируют все–таки служащие всякого рода. И вот эта публика, являющаяся, в конце концов, типичной для Москвы, та, которая окажется перед тобой, если ты черпнешь ее в любом месте, то, что называется в Англии «человек с улицы», устроила «Любови Яровой» небывалый успех. Пьеса эта идет по 4 раза в неделю. Она каждый раз собирает полный зал, дает аншлаги, она часто требует приставки 30–50 мест. Ее успех пока, даже в смысле сбора, ни малейшим образом не клонится к упадку. Многие актеры Малого театра с гордостью и вместе с тем с досадой говорят, что прекратились почти все остальные пьесы, что артистам, не занятым в «Любови Яровой», нечего делать, и так далее.

Какие еще доказательства нужны тому, что публика совсем не против революционных пьес? Конечно, она против скучных пьес, конечно, она против детски построенных пьес, конечно, она против замысловатых, трудных для усвоения пьес, конечно, она против поверхностных трафаретов, реляций о благополучии, плакатной агитки. Но революционные пьесы, оказывается, уже имеют свою абсолютно массовую и глубоко восторженную публику.

Да, мы имеем в Москве превосходный инструмент — наш театр, при этом, конечно, не только академический. Мы имеем чуткую, ожидающую нового театра публику, и мы имеем растущую драматургию коммунистов и попутчиков. Все это открывает перед нами глубоко отрадные перспективы в области театра.