Еще недавно на русской сцене запрещалось выводить царей, священников, иконы, нельзя было креститься и т. д. Все это было кощунством религиозным или политическим. Революция открыла театру русскую историю и русский быт с тех сторон, которые раньше считались запретными и которые в настоящее время либо совсем отошли в прошлое, либо видимо превращаются в руину и отходят туда.
Народ должен знать свою историю, и театр — великий помощник ему в этом. Несомненно, одной из благороднейших задач театра является живо, верно и захватывающе возрождать прошлое. Народ должен знать и историю царей. Как бы то ни было, совершались важнейшие политические события, и даже такому историку, как Покровский, вовсе не склонному придавать роль личности, а тем более личности венценосной, приходится останавливаться на их характеристике, ибо самодержавие есть самодержавие, и в нем даже того или другого самодержавного болвана никак не обойдешь.
Из этого не следует, конечно, чтобы историческая драма непременно должна была вращаться вокруг царей. Чисто историко–бытовые драмы, в которых великие события отражаются в массовом действии, или героями которых являются подлинные народные герои, конечно, предпочтительнее, но тем не менее дать, русскому народу всю серию его царей, вроде хроники, авторы которых поучились бы у Шекспира энергии действия, красоте языка, глубине характеристик, широте охвата эпохи, поучились бы, пожалуй, и у великого шекспириста в своем «Борисе» — Пушкина, но приступали бы к своему делу как свободные историки освобожденного народа, — великая задача. Вероятно, она по плечу только нескольким поэтам–драматургам1.
Мережковский приступил к этой задаче частью до революции, частью (в гораздо меньшей степени) после. Но и до революции он уже был в серьезной оппозиции к царизму, так что пьеса его «Павел I» даже в оцензуренном виде не могла и мечтать попасть на сцену.
В настоящее время мы уже имеем его «Павла I», имеем «Петра и Алексея» и, кажется, будем иметь «Александра I».2
В моей речи к юным красным командирам–пулеметчикам перед торжественным спектаклем в честь их выпуска я сказал по поводу драмы «Павел I», что их глазами молодая и полная надежды история, само грядущее смотрит на затхлую и смерделую историю царизма, на дряхлое прошлое.
Исторические спектакли, этого типа, как я убедился, производят на публику, и в особенности на публику демократическую, неизгладимое впечатление. Сказать только, что драма «Павел I» прошла сейчас около 300 раз в одной Москве. Ее перевидело не менее 250 тысяч рабочих и красноармейцев, и всегда она проходит с одинаково глубоким вниманием и вызывает глубокое волнение в зрителях. С таким успехом можно поздравить и Мережковского, и артиста И. Н. Певцова, исключительного исполнителя заглавной роли.
Вчера я видел в театре Корша превосходное исполнение другой драмы Мережковского «Петр и Алексей». Здесь публика была на большую половину интеллигентская, хотя весьма заметен был и чисто демократический элемент. Здесь также пьеса производила глубокое впечатление, хотя недостатков в ней, существенных недостатков, несомненно, больше.
Мережковский имеет в себе многое, что могло бы сделать его как раз подходящим трагическим историком то сумрачной, то курьезной, то нелепой серии наших венценосцев. Он усерден и трудолюбив, он умеет окружать себя нужными документами, он чувствует старые вещи, хорошо воссоздает старый язык, он психологически глубок и умеет чрезвычайно тонко, конгениально постичь разные фигуры, даже как–будто весьма мало родственные его собственному душевному строю.
Это очень сказалось в «Павле I». Не уклоняясь ни в ту, ни в другую сторону, выпукло обрисовав звериный образ Павла и в то же время давая заглянуть в его сюсюкающую сентиментальность и его мутную, но по очертаниям своим грандиозную романтику, — Мережковский представляет облик человечески убедительный и, я бы сказал, может быть, отчасти невольно агитационно–действенный. Правда, и в «Павле» имеется некоторый привкус собственной сентиментальности Мережковского и его собственной романтики. Но привкус этот не так силен, чтобы существенно испортить драму. Есть и еще одна досадная черта, присущая Мережковскому и в его романах — стремление к нарочито подчеркнутой эффектности, порою прямо грубой, граничащей с безвкусием. Я считаю, что сцена удушения Павла могла быть великолепно изъята из этой драмы, которая ничего от этого не потеряла бы.
Те же недостатки в «Петре и Алексее» повторяются в гораздо большей мере. Но сначала о достоинствах. И здесь мы встречаем интересный язык, хороший выбор положений во всех капитальных первых трех действиях, характеристику, в которой чувствуется глубокая правда.
Сначала Петр нарисован большими смелыми штрихами, быть может, немножко более чем в романе, в тень отступили его качества «немца–барабанщика». Об этом говорят, но этого не показывают. Он непреклонен почти до сумасшествия в деле создания великого империалистического государства, влюблен в эту свою идею человека исполинского темперамента, и отсюда конфликт с сыном, в котором он определенно видит разрушителя начатого дела. Все это отражено прекрасно. Чем дальше, однако, тем более Петр превращается в какого–то ханжу, то и дело видим его молящимся, валяющимся на коленях перед иконами; черты настоящего исторического Петра зализываются, сентиментальность начинает переть из этого «зверебога» и таким образом Мережковский притягивает за волосы к своему изощренному христианству и садическому смиренномудрию, А так как в то же время Алексей, после целого ряда ярких характеристик его, как человека слабого, неспособного на взрывы мечтаний и гнева и действительно до глубины души противника отца, оказывается святым, то можно сказать, что драма в конце–концов тонет в сумерках мистицизма, желающего быть теплым и трогательным, но, несмотря на прекрасную игру артистов, холодного и надуманного.
Две последние картины наносят тяжелый удар превосходной и превосходно разыгранной пьесе. В последней картине Мережковский в течение долгого времени щиплет зрителя за сердце и старается вызвать слезы покаянием и отца, и сына. Трюк превращения Алексея чуть не в спасителя, прибавлением к постоянно звучащей речи об Аврааме, Исааке еще намека на жертвоприношение ради людей Богом отцом Христа, — в высшей степени неудачен. На христиан он, конечно, произведет впечатление кощунства, но уж тут ничего не поделаешь. На сцене есть поп, на сцене воспроизведен Христос, молятся, что вообще должно коробить религиозное чувство разного рода «староверов». Не в этом дело. Можно несравненно смелей, чем до сих пор, взяться за драму из жизни каких угодно святых, апостолов, Христа и даже самого Бога на небе, и все это, конечно, придет. Но во всяком случае это уводит нас от живой истории, от живой жизни в дебри мистической схоластики.
Последнее действие еще хуже. Это действительно пандан грубой сцене удушения Павла. Мережковскому понадобилось выволочь на сцену гроб и заставить Петра еще раз плакать и молиться около него, креститься, давать последнее целование сыну. Все это противно. Это было противно не только мне, потому что это безвкусно, потому что это эффектничание, — это было противно всей публике, я со всех сторон слышал подобные же речи.
Как хотелось бы, чтобы тот же Мережковский стряхнул с себя плохого философа мистики и предстал бы перед нами только как превосходный исторический живописец. Сколько еще настоящих народных по яркости и в то же время тонких исторических характеристик, портретов, групп могли бы мы от него ждать.
Сцена первого разговора Петра с Алексеем, написанная под влиянием Ге и под Ге, инсценирована и сделана превосходно, и подобных живых, ярких, уясняющих смысл истории, сцен в пьесах Мережковского много.
Пожалуй, этот сентиментализм, эта романтика в такой мере является ложкой дегтю в бочке меда в исторических пьесах Мережковского, что иной спросит себя, действительно ли они являются полезными для новой публики? Во–первых, я очень просил бы товарищей коммунистов, которые часто разговаривают на подобные темы, больше верить в живой инстинкт самого пролетариата, наших красноармейцев, народа вообще. Конечно, было бы глупо настаивать на постановке пьес, которые носят в себе контрреволюционное жало. Пьесы же Мережковского решительно ничего контрреволюционного в себе, конечно, не имеют. Просто с точки зрения идейной, с точки зрения литературного исторического вкуса они очень густо сдобрены философическим елеем. Но помимо этого соображения о ненужности опеки над народом в области театра, я должен сказать, что благодаря хорошей игре положительные стороны пьесы Мережковского настолько выигрывают, что склоняют чашку весов определенно в сторону желательности этого театра.
О Павле я не говорю. Совершенно ясно, что дальнейшая карьера «Павла I» должна продолжаться с тем же блеском. Есть еще много рабочих в Москве, и еще больше в Петрограде и провинциях, которые захотят посмотреть и посмотрят его с удовольствием.
Я видел эту пьесу в театре Незлобина с труппой более или менее случайной, правда, уже неоднократно игравшей эту пьесу. Постановка была, конечно, не специально к пьесе принаровленной, игра немножко пестрой, хотя достойной похвалы, но что касается Певцова, то он создает с ног до головы фигуру в полном соответствии с замыслом Мережковского и историческими данными. Фигура эта не забывается. Павел становится настоящей реальностью для всякого рабочего или красноармейца, который видел этого Павла–Певцова.
Игра в «Петре и Алексее» еще выше, потому что серьезный театр после серьезной работы под руководством такого хорошего режиссера, как Петровский, тщательно поставил пьесу не в декоративном отношении, ибо сейчас с декорациями дело обстоит плохо, но в отношении ансамбля. Играют у Корша очень хорошо, почти невозможно отметить ошибок, разве только чересчур уж русской оказывается Екатерина Первая. Отдельные артисты достигают замечательной высоты. Превосходен Рыбников в Алексее; чрезвычайно характерен, несмотря на все навязанные ему Мережковским молебны — Балакирев в Петре; очень правдива, несмотря опять–таки на чрезмерную изузоренность у самого Мережковского, Миронова в Ефросинье. Некоторые сцены между этими тремя актерами достигают настоящей концертности по единству действия.
Много маленьких ролей, нарисованных с чрезвычайной выпуклостью, например, Толстой и особенно денщик Румянцев. Превосходна также царица Марфа в первом действии.
Пьеса, особенно первые три действия, дает такую серию интересных моментов в бытовом и в психологическом отношении, что я, не задумываясь, говорю: «Петр и Алексей» в театре Корш должен быть одним из рекомендованных нашей подлинной публике спектаклей.
Надо позаботиться о том, чтобы найти подходящие пути для наполнения залы этого театра во время представления пьесы Мережковского возможно большим количеством нового демократического элемента. Я бы сказал, однако, что крайне желательным явилось бы при спектаклях для этого элемента маленькое вступительное слово, указывающее на достоинства и также на недостатки пьесы, деликатно отделяющее историческую быль от того деревянного масла, которым она напрасно смазана, особенно к концу.
