Даже самому скептически настроенному наблюдателю нашей культурной жизни невозможно отрицать, что искусство наше вступает в период несомненного расцвета. О театрах нечего и говорить. Сейчас уже почти во всем мире признано, что театр наш за время революции не только сохранил тот художественный уровень (очень высокий), который присущ был русскому театру до революции, но и приобрел такое разнообразие и в некоторых случаях такую остроту, что, при наличии несомненного упадка театрального искусства в странах капиталистического строя, театр наш занял первое место в мировом масштабе. Правда, иногда выражаются и кое–какие сомнения в этом; но они бессильны изменить общее благоприятное суждение. Сомнения эти идут по двум линиям. Во–первых, по линии драматургии, которая будто бы не дает новых крупных произведений; во–вторых, по линии мнимой театральной «реакции», заключающейся якобы в том, что в то время, как театр реалистический усвоил себе некоторые элементы достижений левых театров, эти последние качнулись в свою очередь к театральному реализму, так что получилась как бы тенденция к некоторому единому типу. Первое ограничение благоприятного суждения о состоянии наших театров перестает быть хоть сколько–нибудь обоснованным. Я могу с уверенностью сказать, что новый сезон еще больше, чем прошлый, подтвердит, что у нас имеется уже ряд серьезных драматургов, работающих по–новому, в смысле ли тематики, в смысле ли разработки — и что мы в отношении драматургии можем потягаться как с драматургами другой любой европейской страны, так и с любым драматургическим годом нашей прошлой истории, за исключением, конечно, таких годов, когда в свет выходили шедевры, вроде «Горе от ума», «Грозы» и т. п. Этот относительно высокий качественный уровень и довольно большое количество драматургического производства говорят, что и шедевры не за горами. Мнимая же наша театральная «реакция» представляет собою просто пору известной возмужалости театра. После революции мы пережили эпоху буйных и разношерстных исканий, период мутационный и потому «творческий». Жизнь сказала свое слово о том, какие театры могут выжить и какие из них прочны и нужны. Естественно, что путем отбора и приспособления к всегда разнородным жизненным формам театр сводится к устойчивым типам. Я уже неоднократно говорил еще до того, как этот устойчивый тип стал вырабатываться, об основных тенденциях общественности, которые неизбежно должны привести театр в главное русло и, по крайней мере, к довольно точно определимым априорно формам. Так оно и есть. Из всего выше написанного вовсе не следует, чтобы я считал, будто театр достиг кульминационной точки своего развития, что он вполне удовлетворителен, что он выполняет целиком данный ему социальный заказ. Ничего подобного. Театр наш, как театр революционный, так же молод, как и все наше революционное общество. Ему предстоит еще длинная, сложная и радостная эволюция.
Переходя к области литературы, надо тоже признать, что и в ней заметен большой расцвет.
Можно уже десятками перечислить имена писателей революции, написавших хорошие вещи, которые бесспорно можно поставить рядом с типичными для прежних годов произведениями выдающихся писателей высокой русской литературы.
Мало того, мы уже можем указать на отдельные имена и произведения, которые бесспорно войдут в историю русской литературы. Уже начинается за пределами нашего отечества, особенно в Германии, рост сугубого внимания к нашей литературе.
«Барсуки» Леонова были глубоко и вдумчиво разобраны и заслужили большой похвалы. Я не сомневаюсь, что такая же встреча будет оказана «Цементу» Гладкова.
Кроме «Барсуков» и «Цемента» за эти годы появился в печати целый ряд крупных повестей и создал известность нашей литературно–творческой молодежи.
Некоторый сдвиг от поэзии к прозе представляет собою явление глубоко здоровое; но при этом и поэзия не остается бесплодной. К громким именам Маяковского, Асеева, Пастернака приходится присоединить сейчас и нашу комсомольскую молодежь, — Безымянского, Жарова, Уткина, возбуждающих в нас очень сильные надежды и в значительной мере уже оправдывающих их.
Большой успех последней выставки АХРР, рядом с несомненным подъемом общего уровня нашей живописи (одно время значительно было понизившимся), большое количество молодежи, влекомой сейчас к изобразительным искусствам и богатой талантами, неожиданно значительные достижения даже в области скульптуры, которую мы все еще недавно считали находящейся в увядании — все это заставляет с уверенностью говорить о большом количественном и качественном росте творчества изобразительных искусств.
Интересные симптомы имеем мы и в области музыки. Непрекращающееся творчество крупных мастеров привлекает сугубое внимание внесоюзного мира. Европа в большинстве случаев встречает наших виртуозов с удивлением, в особенности, когда приходится констатировать замечательное мастерство молодежи, воспитывавшейся уже в революционное время, которое нам самим казалось слишком тяжелым для расцветания в нем молодых цветов утонченнейших форм искусства.
С чрезвычайным вниманием надо прислушиваться также к той музыкальной молодежи, которая еще пока не нашла своих путей, но стремится найти пути, соответствующие плавной дороге всего нашего революционного коммунистического культурного строительства.
Наше кино–искусство начинает выдвигать новых, уже революцией рожденных режиссеров и артистов и поднимается подчас на такую высоту, которая опять–таки заставляет весь окружающий нас мир не без удивления признать крупнейшие достижения в стране, еще недавно полумертвой от пережитых потрясений.
Мне уже приходилось высказывать эти оптимистические мысли, и я думаю, что последние явления в различных областях искусства могут только укрепить этот мой оптимизм. И, однако, я никогда не могу думать о нашем искусстве, никогда не могу наслаждаться его уже сейчас богатыми плодами без мучительной мысли о внутреннем противоречии, которое в нем существует. Не подумайте, что я говорю о борьбе реалистов с левыми или о порою весьма болезненных процессах выработки новых форм искусства, требуемых обновленной жизнью, в условиях, когда сама страна далеко не единодушна в своих стремлениях, и когда старое еще переплетается с новым. Нет, все эти трудности преодолимы и именно это преодоление их представляет собою цветущую гирлянду творческих достижений, которые радостно развертываются перед нашими глазами.
Нет, внутренние противоречия, заставляющие скорбно задуматься, заключаются в том, что этот несомненный расцвет искусства во всех его областях, в сущности говоря, не имеет под собою сколько–нибудь прочной материальной базы. В прошлом году театр еще смог кое–как дышать. При сравнительно минимальной оплате актерского труда, при очень большой скупости большинство театров свело кое–как концы с концами. Это не помешало, однако, некоторым отдельным крахам. Несколько исключительных по своей важности театров находится в состоянии довольно тяжелого материального кризиса. Каков будет новый сезон, сказать нельзя. Но как бы мы ни были экономны, как бы ни велик был тот своеобразный опыт разных ухищрений, упрощений и т. д., через который прошел театр за эти годы бедности, все же было бы действительно ничем не оправдываемым оптимизмом, если бы мы признали материальное положение театра благополучным и не считались бы с тем фактом, что перед нами беспрестанно могут вставать вопросы о самом существовании той или другой цветущей ветви нашего театрального дерева.
Литераторы сплошь жалуются на свое положение. Может быть и чрезмерно стремление поставить нашумевшие факты самоубийств талантливых писателей в связь с их тяжелым материальным положением, но нет никакого сомнения, что наши писатели живут плохо, зарабатывают мало, часто не имеют времени, чтобы выносить в себе, как следует, свое произведение. Самые крупные мастера оказываются поставленными в абсолютно невыносимые жилищные условия. Недавно Максим Горький, на основании большого количества полученных им писем, писал некоторым своим друзьям в СССР о необходимости принять срочные меры помощи литературе. И как раз в одном из таких писем Алексей Максимович правильно отметил, что литература выздоравливает, ширится, наполняется новыми соками, что рождается новая, нужная и прекрасная послереволюционная литература и что вместе с тем все это происходит в условиях столь неблагоприятных, что становится жутко.
Еще хуже обстоит дело с изобразительными искусствами. Когда смотришь на эти сотни, чуть не тысячи художественных произведений, из которых многие имеют безусловную ценность, когда разговариваешь с молодежью, обильными рядами стремящуюся к Вхутемасу и Ленинградской Академии, то невольно задаешь себе вопрос: где же покупатель для всего этого производства ? Да, изобразительное искусство пошло навстречу массам. Его произведения теперь нужны, об этом свидетельствует самый интерес к нему со стороны масс. Массы чутки к искусству, но у них нет средств, чтобы приобретать изобретения искусства. И если сравнительно легко взять билет в театр, концерт или на выставку, да и то по пониженным ценам, то купить картину совсем уже нелегко.
Если исполнители музыканты живут сколько–нибудь сносно, то композиторы находятся в большинстве случаев в невероятно тяжелых условиях. Да и среди исполнителей некоторые молодые пианисты решительно не знают, что делать, как проникнуть сквозь трудности материального характера в этот очень небольшой круг людей, концерты которых дают им пропитание.
На все это нужно смотреть открытыми глазами. Если говорить с точки зрения культурных запросов страны, то наше положение приходится сформулировать так: искусство, быстро и буйно поднимаясь, все точнее определяя свое направление, догоняет культурные потребности страны. Если же посмотреть с точки зрения экономической, то пришлось бы сказать, что искусство переросло экономические возможности страны, что страна не может оплатить своих художников.
Но что же тогда будет? Наступит некоторый момент, когда напряженная борьба за жизнь, ведущаяся всеми художниками, как–то подорвет их силы, заставит их махнуть рукой на искусство и постараться найти другой заработок.
Не будет ли такого момента, когда искусство, которое должно было бы еще больше налиться соками, еще больше развернуться, для того, чтобы оказаться на уровне тех стремлений и надежд, которые возбуждает наша великая революция, начнет увядать и никнуть. Ведь и сейчас еще отдельные художники бегут за границу просто ради куска хлеба. Замечательный скульптор Эрьзя, революционно чувствующий человек, наш подлинный друг, вынужден был, например, наднях уехать в Южную Америку. Если можно было терпеть такие отъезды на время — для прокорма — в наши голодные годы, то сейчас это явление болезненно царапает наше сознание. И, конечно, случай с Эрьзей — не единственный. Напомню о таких художниках, как Коровин, Анненков (недавно уехавший от нас), об остающихся, как Коненков в Америке, советскими гражданами, желающих вернуться к нам, но откладывающих это возвращение потому, что боятся слишком пострадать материально от него, попасть в невыносимые условия в смысле жилища, мастерских, заказов и т. д. Иногда из уст людей, которых я не хочу назвать, слышишь этот вопрос: «Уж не уехать ли за границу?.. Здесь я не нужен». Это говорят люди, в нужности которых не может усомниться ни один человек из стоящих, по крайней мере, на нашей советской платформе. Словом, когда прислушиваешься к голосам самих художников об их житье–бытье, то слышишь какой–то сплошной стон.
А молодежь? Я уже писал раз, что один из ректоров нашего крупнейшего художественного учреждения с горькой полушуткой называет своих молодых студентов кандидатами в самоубийцы.
Но действительно ли верно, что страна наша, несмотря на несомненный экономический подъем, который мы констатируем, находится еще в таком бедственном положении, что не может поддержать свое развивающееся, все более близкое, все более родное всему коммунистическому искусство? Я думаю, что это не так. Я думаю, что и правительство, и профессиональные союзы, и кооперация и вообще широкие массы публики: при известном организованном подходе к делу, при наличии у самих художников каких–то организующих сил могли бы разрешить этот болезненный вопрос, могли бы создать более прочную базу для нашего искусства. Мы кое–как на гроши поддерживали искусство, когда дело шло либо о сохранении старого, во многом чуждого революции наследия, либо о весьма сомнительных эфемерных опытах подчас не понимавших себя самих новаторов. Но сейчас мы уже имеем искусство подлинное и подлинно наше, вполне современное, оцениваемое массами, а, между тем, положение художников лишь в ничтожной степени улучшилось по сравнению с самыми тяжелыми годами революции.
Конечно, искусство все равно выживет и победит, потому что победит сама революция; так или иначе, она выносит это свое дитя на своих могучих руках. Но дело заключается в том, чтобы уменьшить тяжелые жертвы, остановки, попятные движения, излишние муки родов отдельных произведений искусства, — словом, ту непомерную и ненужную затрату сил, которая производится сейчас, правда, в силу действительно острой бедности.
В настоящей моей статье я ничего не предлагаю, я указываю только всем интересующимся или, вернее, хочу громко подтвердить то, что все интересующиеся сами видят, — а именно наличие глубокого противоречия между идеологическим и формальным расцветом нашего искусства и крайней хрупкостью, крайней узостью той материальной базы, на которой этот расцвет покоится.
